Моряна - Александр Черненко

Жена Антона, худая и высокая Елена — подружка юности Глуши, — вот уже больше года чахла от какой-то болезни. А он, этот сквалыга, дрожа над каждой копейкой, не лечил жену, морил голодом и все копил, копил деньги на сбрую.

— Чортов алтынник! — онова зашептала Глуша. — И сам подохнешь скоро. Вон как согнулся!..

Грузная, когда-то статно-дерзкая фигура Антона была теперь искривлена ревматизмом: ходил он не спеша, вразвалку, сгорбившись.

В девках Глуша засматривалась на Антона. Но это было давно — семь-восемь лет назад.

И, глядя сейчас вслед размеренно, по-стариковски шагавшему подле саней Антону, она вновь с неприязнью подумала:

«И Елену в могилу пихает, и сам туда же лезет, жадный!..»

Глуша остановилась возле небольшого домика и, осторожно приоткрыв ставень, посмотрела в окно.

Настя Сазаниха сидела на табурете и чинила сеть. Слегка покачиваясь из стороны в сторону, она негромко пела старинную песню рыбачек о ловце, который ушел в море и не возвратился к жене и ребятам.

Песня лилась плавно и заунывно.

Перестав петь, Настя взглянула на окно. Глуша улыбнулась и махнула ей рукой. Прикрыв ставень, она прошла в сени.

Впустив подружку, Настя взволнованно заговорила:

— А наших все нету... Обещали вчера приехать. И шурган этот — что-то сердце щемит. Всю ноченьку глаз не сомкнула.

— И я тоже, — Глуша опустилась на скамейку. — Сон нехороший видела. И не сон вроде, а будто на самом деле слышала голос Мити... Так это он жалостливо, словно из могилы, позвал: «Глуша-а!..»

Настя молча перекрестилась и присела на табурет к натянутой вдоль всей комнаты сети. Быстро работая большой деревянной иглой с намотанной на ней пряжей, она чинила разорванные ячеи.

— А как у тебя? — спросила Глуша подружку и кивнула на ее выпуклый живот.

— С вечера, как ты ушла, тошно было, схватки мучили, а потом полегчало...

Настя снова затянула песню о погибшем ловце.

— Дай-ка и мне игличку, — попросила Глуша и, сбросив с себя коротушку и платок, придвинулась ближе к сети. — С весны ведь, как говорили, совместный, артельный лов у нас будет, и я, значит, тоже должна помогать.

Не переставая петь, Настя согласно кивнула головой и подала подружке деревянную иглу.

Дожидаясь утра, а с ним и возвращения своих ловцов, рыбачки чинили сети и неторопливо, вполголоса тянули все одну и ту же песню...

Глава пятая

Вслед за Турками в Островок прикатил краснощековский Булан; был он весь в пушистом белом инее, в санях лежал застывший Коляка.

Когда старый Турка пустил Булана в даль Каспия, Коляка, чувствуя, что он замерзает, что приходит ему конец, кое-как выполз из саней, ухватился за оглоблю и беспамятно побежал вровень с лошадью.

Это согрело ловца, разогнало в нем кровь, и он наконец сообразил, что лошадь идет не к берегам..

Повернув Булана в обратную сторону, Коляка, окончательно надорванный бегом, в изнеможении повалился в сани; изредка приподнимал он голову, проверяя, так ли идет Булан.

Все глубже и глубже зарывался ловец в сено, и когда ударял шурган, он уже крепко спал.

В устье Волги, где еще с осени были наворочены подвижкой льда ухабы, Булан чуть не выбросил ловца; сани, съехав с одной льдины в провал, встали на полоз, и Коляка очнулся; хватаясь за ободку саней, он едва удержался, когда лошадь рванула из провала.

Бурно начиналась заря; пылающий багровый восток окрашивал в цвет крови однообразные приморские снега.

Отупело посмотрев вокруг, Коляка снова опустился на сено и впал в забытье...

Булан уже вбегал в Островок, а ловец не знал об этом; и не в состоянии был двинуть окаменелыми ногами и безразлично думал о конце своей суровой ловецкой жизни.

«На роду, стало быть, написано... — безмолвно примирялся он со смертью. — И батька, затертый осенью льдами, сгиб в море... И дядька... И брательник...»

Коляка ощущал себя, свое стынущее тело только тогда, когда вспоминал жену и ребят; в это время беспокойно шевелилось сердце, хотелось подняться и снова побежать с Буланом, чтобы не пропасть, не замерзнуть. Но сил в закоченелом теле не было, и ловец, тупо разглядывая камышовую ободку саней, опять думал о своем конце.

По улицам поселка Булан бежал шустро, высоко вскидывая голову, и потихоньку ржал, радуясь близости своего двора.

Коляка лежал в санях недвижно, попрежнему тупо рассматривая ободку саней остеклянелыми глазами. Он даже не слышал, как ловцы и рыбачки Островка окружили сани, тревожно и громко кричали:

— Гони лошадь к Колякиному двору!

— Сам гони, с мертвецом-то!

Большой, черный Цыган наклонился к Коляке и поднес к его рту ладонь. Толпа притихла.

— Дышит, — уверенно сказал Цыган. — Живой еще!

Снова зашумели ловцы и рыбачки:

— Гони лошадь!

— Кричи жинку!

— Кадку надо готовить с холодней водой — отойдет!

— Водкой отогревать надо!

— Снегом!

— Ледяной водой лучше!

Толпа шла за санями и без умолку шумела. Лошадь вел под уздцы широколицый Илья, сын Краснощекова.

Сам Захар Минаич не вышел из дома — у него от страха отнялись ноги, обмороженные много лет тому назад. Он сидел на кровати и, разглаживая их, нетерпеливо поглядывал на дверь, в которую то и дело вбегала на секунду Марфа и, сообщив, что происходит на улице, вновь спешила на двор.

«Чорт меня дернул спутаться с этим болваном! — с досадой думал Захар Минаич о Коляке. — Что теперь будет? Неужели попался он Турке?..»

Марфа рассказывала, что Турки возвратились с моря еще на заре; проезжая мимо краснощековского дома, они на приветствие Марфы почему-то не откликнулись.

Отсюда и сомнение и страх у Захара Минаича.

— В дом повезли! — крикнула вбежавшая в горницу жена. — Живой еще!

Захар Минаич, выпучив белесые глаза, свирепо рявкнул на Марфу:

— Дура! — и от злобы у него затряслись розовые, сытые щеки. — Вот ду-ура!

Упираясь руками о матрац, он попытался спустить ноги с кровати, но они затяжелели и не двигались.

— Говорил тебе, узнай: не попался ли Коляка, что с ним...

— Как же узнаешь? — начала было оправдываться Марфа. — Он же замертво лежит в санях...

— Как же, как же! — передразнил Краснощеков жену. — Закаркала, ворона!

— Замертво... в санях... Захарушка...

— Молчать! — вскричал Захар Минаич и упал с кровати на пол.

— Ой! — и Марфа бросилась к нему. — Так убиться можно!

Закусив нижнюю — жирную и толстую губу, он пополз к окну. Марфа, не зная, что делать, бестолково суетилась вокруг мужа.

— Захарушка... Что ты... Захарушка...

Около окна Захар Минаич приподнялся и, опираясь локтями о подоконник, глянул на улицу. Толпа, окружив сани, медленно двигалась к Колякиному дому.

— А Илья где? — и Краснощеков попытался приподняться на ноги.

Жена поспешила к нему на помощь.

— Лошадь повел, — тихо сказала она, подымая мужа подмышки.

— Зачем?!

— Захарушка... Да что ты кричишь? Повел он лошадь, потрется среди ловцов, — может, что и узнает.

Захар Минаич при помощи жены уселся на стул. Ноги, словно железные болванки, тяготили тело.

— Подвинь стол ко мне, — приказал он. — Самовар поставь. Сходи к куму, Трофиму Игнатьичу. Поздоровайся еще раз с ним, приглядись, в чем там дело. Потом позови его ко мне, скажи, что занемог я, плохо мне, да еще скажи, что Коржак был, о городе рассказывал...

— Ладно, сейчас пойду, — говорила Марфа уже в кухне, гремя то ведром, то самоварной трубой. — Так и скажу, ладно.

Когда она вышла на улицу, толпа уже была во дворе Колякиного дома. Марфа заспешила обратно и стала наблюдать через забор за тем, что происходило у соседей.

Заспанная Пелагея выскочила во двор в одной юбке, без кофты; увидев в санях обмороженного мужа, она внимательно оглядела притихшую толпу и метнулась обратно в горницу.

Ловцы зашумели:

— Вноси в дом!

— Кадку с водой готовь!

— Живее!..

Ловцы начали поднимать Коляку из саней.

— Полегче берите, а то ноги-руки переломаете!

— В самом деле, полегче — замороженный он!

— Под спину бери!

— Легче!..

Коляку понесли в дом.

Навстречу из горницы опять выбежала Пелагея, остановилась на крыльце; на руках у нее был грудной ребенок, а по бокам держались за юбку пятилетний Миша и восьмилетняя Ирина. Дети спросонья голосили, недоуменно глядя на гомонившую толпу.

За Пелагеей поспешно вышла, подвязывая платок, мать Коляки — старая-престарая рыбачка, сгорбленная и седая.

— Пелагея! — окликнул кто-то из ловцов. — Не мешай! Входи в горницу!

Ловцы уже поднималисъ с Колякой на крыльцо.

Пелагея с ребятами и свекровью отступила к жиденьким перильцам, освобождая узкий проход.