Собрание сочинений. Т. 9. Дамское счастье. Радость жизни - Эмиль Золя

Госпожа Шанто даже не пыталась попросить извинения, чтобы его успокоить. Всегда этим кончалось. Его бросали, предоставляя страдать в одиночестве.

— Пойдем, Полина, — только и сказала она. — Ты видишь, дядя не выносит нас.

Но Полина осталась. Она ступала так легко, что ее ножки едва касались паркета. С той минуты, как она расположилась у постели больного, он не допускал в комнату никого другого. Ему хотелось бы, чтобы за ним ухаживал дух, заявил как-то Шанто. Полина умела угадывать боль и облегчать ее, предупреждала его желания — то убавит свет, то поднесет ему чашку овсяного отвара, которую Вероника ставила за дверью. Но больше всего успокаивало беднягу, что он постоянно видел девочку здесь, рядом. Она тихо и неподвижно сидела на краю стула, не сводя с него больших глаз, полных сочувствия. Он пытался отвлечься, рассказывая ей о своих страданиях.

— Вот теперь словно зазубренным ножом выковыривают кости ступни, и при этом, я готов поклясться, поливают ее горячей водой.

Потом боль стала иной: казалось, ногу стянули железным обручем, а мускулы напряглись до отказа, как струны скрипки. Полина внимательно слушала, словно все понимала, и спокойно переносила крики и жалобы больного, думая лишь о том, как облегчить его муки. Она даже умудрялась быть веселой и умела рассмешить дядю в промежутке между стонами.

Когда явился наконец доктор Казенов, он пришел в восторг от маленькой сиделки и крепко поцеловал ее в голову. Это был человек лет пятидесяти четырех, сухопарый и крепкий, который, прослужив тридцать лет во флоте, вышел в отставку и поселился в Арроманше, где дядя оставил ему в наследство дом. Он стал другом семьи после того, как вылечил вывихнутую ногу г-жи Шанто.

— Ну вот! Опять, — сказал он. — Я забежал, чтобы только проведать вас. Но едва ли я способен сделать больше, чем это дитя. Дорогой мой, уж если человек унаследовал подагру и ему перевалило за пятьдесят, остается лишь махнуть на нее рукой. К тому же вы доконали себя кучей лекарств… Есть только два средства, они вам известны: терпение и фланель!

Доктор производил впечатление большого скептика. За тридцать лет он перевидал столько несчастных, умирающих в разных широтах и от разных болезней, что в глубине души мало верил в свою науку: чаще всего он предоставлял организму бороться самому. Тем не менее он осмотрел у больного опухший большой палец на ноге, где кожа лоснилась и багровела, затем перешел к колену, которое начало воспаляться, и под конец обнаружил на правом ухе твердый белый бугорок.

— Доктор, — простонал больной, — ведь вы не бросите меня так на произвол судьбы!

Лицо врача стало серьезным. Этот бугорок, результат отложения извести, заинтересовал его, и он уверовал в свою науку при виде нового симптома.

— Боже мой, — пробормотал он, — ладно, попробую еще щелочи и соли… Подагра становится хронической, это совершенно ясно.

Затем доктор рассердился:

— Сами виноваты, вы не соблюдаете режима, предписанного мною… Никакого моциона, вечно валяетесь в кресле. И держу пари, тут не обошлось без вина и мяса. Правда? Ну-ка, признавайтесь, вы ели что-нибудь острое?

— Ох, только кусочек гусиного паштета, — едва слышно признался Шанто.

Врач поднял обе руки, словно призывая небеса в свидетели. Однако он достал какие-то пузырьки из кармана своего широкого сюртука и принялся приготовлять лекарство. В качестве наружного средства доктор ограничился тем, что завернул ногу и колено в вату, а сверху забинтовал вощеным холстом. Перед отъездом он не кому-нибудь, а Полине повторил свои назначения: по одной ложке микстуры через каждые два часа, как можно больше овсяного отвара, а главное, диета, строгая диета.

— Едва ли он послушается, все равно будет есть! — сказала г-жа Шанто, провожая доктора.

— Нет, нет, тетя, он будет благоразумен, увидите, — горячо вступилась Полина. — Я заставлю его слушаться.

Казенов взглянул на Полину, его забавляла рассудительность девочки. Он снова расцеловал ее в щечки.

— Вот девочка, которая рождена на благо окружающих, — заявил он с такой же проницательностью, с какой ставил диагнозы.

Целую неделю Шанто вопил не переставая. Казалось, приступ уже кончился, но вдруг начала болеть другая нога, и все возобновилось с удвоенной силой. Весь дом трепетал, Вероника заперлась на кухне, чтобы не слышать криков, даже г-жа Шанто и Лазар, чтобы разрядить нервное напряжение и тревогу, убегали из дома. Одна только Полина не покидала комнаты больного и боролась с капризами дяди, который во что бы то ни стало хотел съесть котлету, крича, что он голоден, а доктор Казенов осел, раз он даже не умеет вылечить его. По ночам чаще всего боли усиливались. Полине удавалось спать не больше двух-трех часов. Тем не менее она держалась молодцом, это была на редкость выносливая девочка. Г-жа Шанто почувствовала облегчение и с благодарностью приняла помощь ребенка, который вносил мир в семью. Наконец больной выздоровел. Полина снова обрела свободу, и между ней и Лазаром завязалась тесная дружба.

Сперва они проводили время в большой комнате молодого человека. Он приказал снести перегородку и таким образом занимал всю половину третьего этажа. Узкая железная кровать в углу была скрыта за старой, рваной ширмой. У стены на некрашеных деревянных полках было расставлено около тысячи книг — разрозненные тома, произведения классиков, обнаруженные на чердаке в Кане и перевезенные в Бонвиль. Подле окна стоял старинный, огромный нормандский шкаф, забитый множеством удивительных вещей: образцами минералов, старыми инструментами, сломанными детскими игрушками. Там стоял так же рояль, над которым висели две рапиры и маска для фехтования, посредине комнаты — громадный стол, очень высокий, старинный стол для черчения, до того загроможденный бумагами, картинками, банками с табаком, трубками, что почти негде было примоститься.

Полина, попав в этот хаос, пришла в восторг. Она потратила месяц на обследование комнаты и ежедневно делала новые открытия: то среди книг она вдруг обнаружила «Робинзона» с иллюстрациями, то из-под шкафа выудила полишинеля. Вскочив с постели, она сразу же бежала в комнату кузена и располагалась там, а после обеда опять туда возвращалась. Словом, жила там. Лазар с первого же дня стал относиться к ней, как к мальчику, как к братишке, который моложе его на девять лет, но так весел, так забавен со своими большими смышлеными глазками, что отнюдь его не стесняет. Лазар курил трубку, читал, развалившись в кресле и задрав ноги, писал длинные письма и клал в них цветы. Иногда маленький товарищ становился чересчур шумливым: вдруг девочка взбиралась на стол или выскакивала из дыры в ширме. Как-то утром, удивленный подозрительной тишиной, Лазар обернулся и увидел, что Полина надела маску для фехтования, в руку взяла рапиру и стоит, отвешивая поклоны. И хотя вначале Лазар призывал ее к порядку, угрожал выставить вон, в большинстве случаев это кончалось диким весельем: оба прыгали и резвились среди опрокинутой мебели. Полина бросалась ему на шею, он вертел ее, как волчок, юбки ее взлетали, а он сам превращался в мальчишку, и оба хохотали хорошим детским смехом.

Затем их стал занимать рояль. То был старый эраровский инструмент тысяча восемьсот десятого года, на котором Эжени де ла Виньер целых пятнадцать лет обучала детей музыке. В потускневшей коробке красного дерева струны вздыхали, звуки доносились глухо, словно издалека. Лазар, который не мог добиться от матери нового рояля, изо всех сил ударял по клавишам, пытаясь извлечь романтические аккорды, звучавшие у него в голове, и слегка подпевал себе, чтобы добиться желаемого результата. Вскоре эта страсть заставила Лазара злоупотреблять добротой Полины; он имел аудиторию, он демонстрировал перед ней свой репертуар на протяжении долгих послеобеденных часов; то были самые сложные пьесы, глазным образом еще непризнанные в ту пору произведения Берлиоза и Вагнера. При этом он напевал сквозь зубы все громче и громче, и под конец играл в такой же мере горлом, как и пальцами. В эти дни девочке было очень скучно, но она смирно сидела и слушала, боясь огорчить кузена.

Иногда их застигали сумерки, тогда Лазар, опьяненный звуками, делился с Полиной своими заветными мечтами. Он тоже станет гениальным музыкантом наперекор матери, наперекор всему миру. Еще в Кане, в лицее, скрипач, учитель Лазара, был поражен его музыкальными способностями и предсказал ему блестящее будущее. Лазар тайком брал уроки композиции, а теперь работал самостоятельно. Он уже задумал в общих чертах симфонию под названием «Земной рай»; одна часть даже написана: ангелы изгоняют Адама и Еву. Этот отрывок, торжественный и скорбный марш, Лазар как-то вечером согласился сыграть Полине. Девочка его одобрила, нашла, что это очень хорошо. Затем она стала спорить с кузеном. Конечно, очень приятно сочинять красивую музыку, но, может, разумнее с его стороны подчиниться воле родителей и стать префектом или судьей. Всех в доме удручал раздор между матерью и сыном; Лазар говорил о поездке в Париж и вступлении в консерваторию, а мать давала ему срок до октября месяца, когда наконец он должен будет избрать себе профессию, достойную порядочного человека. Девочка поддерживала этот план тетки, заявив ей своим спокойным и уверенным тоном, что берется переубедить кузена. Над этим посмеивались, а Лазар в ярости захлопнул крышку рояля, крича, что Полина — «паршивая мещанка».