Приключения сомнамбулы. Том 2 - Александр Товбин

Фасады, выстроившиеся вдоль Большого Канала, вдоль других каналов… одушевлял заинтересованный взор, они охотно вступали в контакт со мной.

Оживали вытянутые, изрытые морщинами физиономии, забавные мордочки с чертами-гримасками своих ли творцов, хозяев. Лицемерная кротость под нахлобученным завитком. У того – дряблый погасший лик, жаль. А этот вот с жеманной и… беззубой улыбкой; тот сподобился лишь на последний надменный кивок.

Дом посмотрел на меня, разыгравшегося, приструняюще-удивлённо, вздёрнув три свои остро-изломанные арки-брови. Мне померещились издевательская ухмылка, гнев… и отчаяние жизни, загнанной судьбой в изваяние, ещё что-то горькое, что может уловить чувство в глубине взгляда. И не замутняла стёкла пелена бязи! – встречала и провожала меня проницательность трёх чистых и ясных глаз. Поёжился; не по дьявольскому ли наущению уставилась окаменелая шутка – пристальная, испытующая?

В смятении, потупившись, я, казалось, слишком медленно проплывал поле зрения недвижимо-живого трёхоконного ока.

Венеция, 14 апреля 1914 года

Как тесно глазу внутри этого чуда-юда! И – в отличие от Флоренции – тесно не в пространствах – теснят одна другую детали, их так много. Чуть сдвинешься и – опять невообразимо уплотняются, утрамбовываются, измельчаясь, порталы, фронтоны, колонны с пилястрами, боишься, что теперь-то уж точно, изобилье изображений не вместит взгляд. И так шаг за шагом – поднялся тёмный кирпичный фасад Санти Джованни э Паоло, проскакал по небу вероккиевский всадник, вновь принялись смыкаться и наползать друг на дружку дворцы, нахмуренные, беспричинно весёлые. Зрительная память покорно наслаивала только что увиденное на то, что видел уже.

Искал лавочку, в узкой её витринке накануне присмотрел подарок, черепаховый, с серебром, гребень, но прежде, чем я лавочку отыскал, заблудился в чадившем оливковым маслом лабиринте. Закутки, нишки, выдолбленные в сырых камнях, в них ютились плуты-торговцы. Крохотные площади с круглыми безводными фонтанчиками, обжитые стариками, детьми… венецианцы стыдливо прятались в изнаночных пространствах города, словно чувствовали непричастность свою к его лицевой красе; в окошках лавочек – внезапные натюрморты, окантованные и забранные стеклом: лоснящиеся срезы окороков и хлебные караваи, рыбины, кудри травы, яблоки с апельсинами, чуть сзади и сверху, на полках, вазочки с плавающими в рассоле комками сыра.

Но блеснул канал, закачались блики.

И какая же нахлынула вонь!

Не раз, помню, случалось под утро, после романтической ночи в «Вилле Родэ» или же «У Эрнеста», повстречать на Троицкой площади, иногда – на Троицком мосту, возвращавшийся из петербургского центра ассенизационный обоз. Но лихач проскакивал. А тут душил такой букет мерзостей, что обоняние делалось для зрения смертельным врагом. И всё же зрение побеждало, я смотрел, забывая зажимать нос.

Грузные византийские округлости; стрельчатость и кружева готики; ордерная размеренность ренессанса; мавританская вязь. Сколько виртуозных резцов затупило время, добиваясь этой стихийной причудливости! А очарованные ею, стихийной причудливостью, и ею же чарующие нас перья загодя гипнотизировали будущих путешественников яркостью слога. Нагнетая восторженность, смазывали – испытал на себе – волнение первой встречи, вели, как поводыри слепцов, подсказывали куда свернуть – вот, дёрнуло начитаться Рёскина, теперь, боясь неверного шага, хожу не по камням Венеции, по словам. И картин насмотрелся – плутаю в ложной топографии памяти; канонизированный видописец Каналетто и тот мистифицировал: скорой, размашистой кистью сдвигал со своих мест дворцы, сужал-расширял каналы, раскачивая ориентиры и без того зыбучего, навечно обречённого приплясывать города. И хотя, вылезая на твердь из лодки, я порывался дисциплинировать впечатления, с накоплением и наслоением их всё труднее было собирать разбегавшиеся за глазами мысли. Да и можно ли сфокусировать внимание, если со всех сторон – одни фокусы. Даже высоко-высоко, в небе, где стоит – именно стоит! – колокольный звон. Добавлю навязчивую ревность петербуржца, гораздого надо-не-надо сравнивать. Но опять же добавлю – от сравнения с петербургскими панорамами Венеция и вовсе неправдоподобно сжималась, при этом, как казалось, ничего из своих богатств не теряя.

Побродив вокруг театра Ла Фениче, я попробовал наугад выйти к Большому Каналу, шёл по наитию.

Мостик, перекинутый через Rio di Verona, вперёд по улочке, направо – переулочек, упирающийся в канал пошире, назад, назад и – прямо, или взять левее, по calle Caffetier выйти к Campo San-Angelo? Нет, пошёл прямо, запутался в каменной паутине, упёрся в глухую грязно-охристую стену, и слева – тупик; прямой отрезок – метров десять, ну – пятнадцать, двадцать и опять поворот, и не знаешь куда выйдешь – на площадь ли с пепельной церковкой, к ограде канала; ещё несколько шагов и – тупичок справа, а справа от этого тупичка – канал, совсем узенький, над ним терракотовый мостик с железной решёткой, четырьмя столбиками… бурые, подёрнутые голубоватым блеском, дрожащие отражения меж отвесными умбристыми стенами, и вот уже серовато-сиреневая и серовато-жёлтая стены с пятнисто отвалившейся штукатуркой, окна их смотрят привычно в окна, чуть дальше, на развилке канала – два одряхлевших дворца, красновато-коричневых, с лишаями и разводами плесени, белокаменными обкладками проёмов, плитами на углах, слоистыми цоколями, уходившими в воду. Машинально беру влево, миновав крохотный квартальчик, – ещё левее, снова мостик, столбики и решётки вдоль коротенькой набережной, ступенчатый спуск, у которого привязаны к наклонно торчавшему из водной ряби бревну две гондолы, кресла с красными кожаными подушками, раздвоенными, как крылья бабочек, спинками. И – грустный намёк на давнюю роскошь – портальная арка с выщербленными коринфскими колоннами по бокам, и грубая шероховатая стена, и ещё один проём со ступенькой вровень с пологими зеленоватыми волнами, и тускло-алый отсыревший фасад в вечной тени… назад, назад, теперь – направо, и вперёд на просвет, вперёд, наконец-то! – улочка упёрлась в Большой Канал.

Какое счастье – не веря в реальность происходящего, присваивать взором эти трепещущие, бликующие богатства! Напротив, на противоположном берегу, там где канал Сан-Поло впадает в Большой Канал, – палаццо Барбариго-делла-Терацца, его тициановская галерея чуть ли не целиком переехала в Эрмитаж, не верится, здесь когда-то, после побывки в Риме, висела «Венера с зеркалом». Ветерок гнал по водной глади волну прохладного света, и вот уже ветерок покоробил прекрасные отражения, поверх ряби поплыло гофрированное облако, осколки дворцовых отражений сделались мутно-серыми. Вапоретто медленно, как во сне, отваливал от San-Toma, направлялся к San-Angelo. Слева от меня, сразу за узким фасадом – палаццо Мочениго, четыре тёмных фасада на светлых высоких цоколях, сросшиеся друг с другом… всё великолепно, но запах, поднимавшийся от воды…

Вода грязная, вонючая.

И навряд ли сто лет назад она была чище.

Неужели Байрон со ступенек палаццо Мочениго прыгал в Большой Канал и отсюда вплавь добирался до Сан-Марко и далее – до Лидо?

Я смотрю на Большой Канал, смотрю из тупика – ни влево, ни вправо, только назад. Приходится пятиться, чтобы свернуть затем вбок, опять свернуть, чтобы где-нибудь опять выйти к берегу. Надо отступать и брать влево, влево… я уже повернулся и иду направо, от Campo San-Angelo к Campo San-Stefano, затем мимо церкви San-Maurizio, затем – направо, вдоль одноименного с церковью канала, вдоль бокового фасада палаццо Корнер до нового тупика на берегу Большого Канала; почти напротив – цветистый, как парча, мрамор палаццо Дарио.

Опять попятился, свернул, пошёл к Риальто.

Но где бы не плутал, куда бы не шёл – так бывало и на другом берегу, в Сан-Поло, в Дорсодуро – повсюду меня одолевала проникающая всеобщая колебательность, вроде бы поровну всех стихий – неба, тверди, воды – а затрепала непрестанная качка, и краски, оттенки вибрировали, как на импрессионистской картине, вернее, как в невообразимом полом объёме, возведённом из множества импрессионистских полотен, где холстяная основа просвечивала между мазками, роли полотен замечательно исполнялии и вода с небом, и стены – серовато-охристые, сиреневатые, розоватые, с пятнами и шелушениями, нашлёпками дымоходов, белыми неровными штрихами обрамляющего проёмы известняка. Свет и тени, краски и оттенки вибрировали, вовлекая в свою игру камни. В неустанных колебаниях, плывучести контуров всё, что я видел, то сворачивая, то отступая, то опять упираясь в обязательную водную преграду, дарившую широкий обзор, дрожало, колыхалось; рябило в глазах, хотя пластически и колористически «внутренняя» Венеция была вполне однородной. И – печальной, такой печальной под осыпавшимися румянами, под застывшими гримасами весёлости, чужая печаль, скопившаяся за столетия, смешивалась с моей… печаль пропитывала и скрепляла фасады. На миг я очутился в карнавальной толпе, где подлинные горькие переживания скрывались под масками, камуфлировались показной радостью. Но только на миг – отзываясь на свето-цветовую вибрацию, я терялся также и от неуловимых перетеканий лиц в изнанки, изнанок в лица. Впечатления от улочек и канальчиков «внутренней» Венеции, словно обиженных невниманием видописцев, которые запечатлели на века лишь главные городские площади, церкви или панорамы Большого Канала, непрестанно меняла-искажала дробная многоликость; не от неё ли, этой выворотной, навязанной изломами движения многоликости, усиливалась печаль? Печаль непостоянства?