Приключения сомнамбулы. Том 2 - Александр Товбин

Чёрное литьё фонарей-канделябров, силуэты двух колонн, увенчанных крылатым львом, тощей фигуркой загадочного святого Теодора с не менее загадочным крокодилом, на фоне бликующих волн, чуть размытых, будто затуманенных марлевым занавесом, островных декораций; и чёрные, разрывающие небесную голубизну, голуби…

Я шёл навстречу теням, на заливающий Пьяццетту солнечный свет, к беспечно прыгавшим у причалов лодкам, вапоретто, двухпалубным пароходикам.

В нарядной толпе попадались на глаза трогательные венецианские старички с палочками, в заношенных пальто с меховыми воротниками – выбрались погреть кости после сырой зимы; последний парад неотразимых любовников прошлого века, покорителей сердец заезжих англичанок, немок, француженок?

И учительница-монахиня – стройная, большеглазая, в пепельной сутане и белом, с синим кантом, платке – привела на Пьяццетту класс; дети бесились, вспугивая гуляк-прохожих и голубей. Когда шум и крики делались нестерпимыми, учительница грациозно простирала над головами своих шалунов тонкую руку, отрешённо шипела – ш-ш-ш.

Сразу за выползшими из-под аркады столиками – пахнуло кофе, жареным миндалём – я присел на парапетике у угла Библиотеки, под её декоративно-пышной колонно-арочной сенью; блаженно вытянул ноги.

Чудесная позиция!

Справа – играл блёстками зелёный канал Сан-Марко, огороженный до неба силуэтами Сан-Джорджо Маджоре и Джудекки, на тёмном фоне Джудекки и небесной голубизны эффектно вылепливалась солнцем Санта-Мария-делла-Салуте, её молочные купола. Прямо передо мной, один за другим – ступенчатые пьедесталы двух телесно-смуглых колонн, за ними уходила вдаль, за Соломенный мост, лениво выгибаясь, залитая светом широченная набережная с причалами, неустанною пляской бортов, палуб, мачт. Но смотрю я на палаццо Дожей; уходился в его раззолоченных и расписанных залах, утомляясь густой роскошью плафонов, холстов, рам, и вот выбрался на приволье, смотрю сквозь цветистый воздух на ряд толстых и коротких романских колонн с кудрявыми, прихотливо-разными капителями. Какой там ордер, какой канон! С дразнящей естественностью смешались готические и мавританские мотивы, и ещё узор из розовых, косо расчертивших плоскость кремового фасада квадратов; вышивка на кухонном полотенце. И как много оттенков розового вокруг – коричневато-розовые стволы двух символических колонн с фантастическими, ступенчатыми, словно перевёрнутые пьедесталы, абаками капителей, сиреневато-розовые плиты мощения, фонари-канделябры с воспалённо-розовыми стёклами. Претензия на общую гамму? О, я уже знал, что эта гамма господствовала по вечерам, когда сгущалось розовое марево на Пьяццетте, тускнела льдисто-зеленоватая полоска канала, а на сумеречной Пьяцце нежные закатные лучи заливали фасад Сан-Марко… как шёл собору мягкий румянец! Зардевшийся собор так и не успевал запылать – ничего похожего на римский, ежевечерне испепелявший Вечный город пожар с языками пламени, алчно лизавшими культяпки колонн на имперских форумах; нет, зардевшись, собор затем с медлительной покорностью выцветал; угасало, темнело, делаясь лиловым, небо, зажигались розовые фонари.

Взгляд переждал воспоминание о вчерашнем закате, заскользил влево по фасаду палаццо Дожей, задержался на паре ярко-розовых колонн, меж ними вставал глашатай, зачитывая указы дожей, приговоры суда; тут же, в центре увеселений, казнили, прощались с умершими дожами… взгляд упёрся в собор.

Какая откровенность – всё на виду.

Архитектура заимствовала озорные приёмы театральной условности?

Рыжая кирпичная кладка византийских времён, рыжие подкупольные барабаны. Древний собор не перестроен – достроен! К округлому многоглавому византийскому телу собора, устыдившись его, устаревшего, вышедшего из моды, прислонили объёмный, с порталами и нишами, готический фасад из серебристо-розового мрамора, испещрённого резьбой, мозаиками; арки-кокошники и воздушные башенки, опоясывающий балкон, человеческие фигурки на нём, как дополнительные скульптурные украшения. Уставленная дорогими безделушками этажерка, двумя арками завернувшая за угол. Между ней, готической этажеркой, и палаццо Дожей, – щель, в неряшливой щели темнеет старая рыжая византийская кладка.

Не удосужились сомкнуть декорации?

Напротив собора – краснокирпичная, аккуратно восстановленная колокольня Сан-Марко – вон её отвесно-ровная грань вздымается над лоджеттой. И до чего же нелепо-трогательная эта прилепившаяся к колокольне лоджетта. Пустоцвету-Сансовино не хватило колонн и арочек на фасаде библиотеки, решил добавить? Кто-то называет бутафорски-щедрую декоративность, не востребованную Римом, принесённую сюда Сансовино, ренессансной, кто-то – барочной. Послеренессансное ли барокко, предбарочный ренессанс, но – несомненно – на венецианский лад. Бедный незабвенный Мальдини, в строгой нетерпимости его была своя правота. Но – пустоцвет и притвора Сансовино расцвёл, ловко вписался в притворную стилистику, которая для беглых взглядов сделалась венецианским стилем. А каков вор-Лонгена, укравший у Альберти с Микеланджело патент на вольное обращение с валютами? – я посмотрел направо – укравший… Смешно, статуи святых в белых одеждах на больших колёсах-валютах дела-Салуте, отсюда, издали, – словно привставшие на педалях велосипедисты. Гармонично-спокойное и уравновешенное, ренессансно-спокойное барокко? И совсем уж необычно, но по-венециански непреложно – барокко у воды, со ступенями, торжественно стекающими в Большой Канал! Вчера я застывал на каждом шагу на широкой лестнице перед высоченной, фланкированной высоченными колоннами на пъедесталах, портальной аркой, а сейчас я словно хотел доспорить – бедный Мальдини грешил предвзятостью, ославленный им вор-Лонгена обладал дальновидным пластическим мышлением, великолепно преобразил пейзаж. Но я опять посмотрел налево – за стрелами и резными башенками собора – ничего не знавшая о стилях и их хитрых противоборствах часовая башня, спереди – лоджетта, воплощение притворного стиля, за ней и над ней – лапидарная краснокирпичная колокольня. Свидетельство кровного родства? – как-никак цветовая перекличка с красновато-рыжими потемнелыми византийскими кирпичами. И совсем уж забавно – колокольня, обновившись после обрушения, выглядела теперь куда моложе прислонённой к византийскому собору готической этажерки. Время не страшится игр с обратимостью, запрещённой наукой, время самовластно превращает собственную обратимость в забаву? Прочь, прочь мысли, оценки, – твержу я себе, я ведь в центре хмельного венецианского веселья, неиссякаемой радости. Кто-то, кажется, Перцов в своём «Новом пути», писал даже, что для того, чтобы так жить и творить, нужно сверх творческого иметь ещё особый, не менее редкий талант – талант счастья. Да. Где ещё, если не на слиянии Пьяццы с Пьяццеттой, столь необъяснимо, столь эмоционально захватывает лёгкость и непринуждённость архитектуры? Глаза захлёбываются. Меня, однако, упрямо подтачивает печаль, смутная печаль не чувств, но меланхолического раздумья, когда созерцание не спорит с переживанием, умиротворённость – с волнением; я, заворожённый пластической и цветовой свободой, остаюсь в плену навязчивых моих мыслей, – как всё-таки, читая, изумлялся Соснин, удавалось Илье Марковичу совмещать пир с похмельем? – нам, смертным, врождённо-подслеповатым, не дано заглядывать за горизонт, а аноним-сверххудожник – время ли, высшая какая-то, бородатая или выбрито-безличная, сила – зная наперёд всё, что надлежит знать, манипулирует индивидуальными амбициями, творческими порывами, сталкивает и сращивает противоречия – стилевые мотивы причудливо перемешались, будто окаменела коллективная духовная авантюра, однако именно причуды смешений, которыми так богат и славен венецианский пейзаж, демонстрируют потомкам исключительную прозорливость стоящих за нами сил; перебирая символы прошлого, оживляя их и подгоняя к новому месту, обожествлённое мною время смотрит вперёд, далеко-далеко.

И что же? Печалиться оттого, что человек слаб, а время – всесильно?

Хватит, уж точно хватит!