Приключения сомнамбулы. Том 2 - Александр Товбин

Я вышел к мосту Риальто.

Филигранная обработка мрамора и – лабазы с массивными зелёными ставнями, воротами с засовами, как где-нибудь в торговых рядах на Боровой; из лодки вытаскивали мешки с мукой.

Канал сверкал.

Австрийцы, которые ещё недавно управляли Венецией, собирались засыпать каналы, но не успели. Идеалом рациональных австрийских преобразователей был, наверное, Венский Ринг.

Я же в растерянности смотрел на тёмную воду.

Мостовая вместо ряби и небесного блеска?

Canalazzo, запруженный экипажами?

Вот она, главная улица, венецианский Невский проспект. Канал с кое-где упирающимися в него тупиковыми – какие озаряющие, расширяющие взгляд тупики! – узенькими поперечными канальчиками и улочками, с прерывистыми – между уходящими в воду фасадами – тротуарами-набережными; к ним причаливали вапоретто, лодки.

Сойдя с моста Риальто, постоял на набережной, окаймлявшей выгиб Канала, смотрел в обе стороны… прошёл к рыбному рынку, ещё дальше, до тупичка набережной, чтобы получше рассмотреть на другом берегу Золотой дворец. Не рассмотрел, далековато. Как не посетовать ещё раз на густоту осевших в памяти впечатлений – каждый дворец многократно запечатлели чьи-то кисти, слова. «Внешняя», парадная, глядящаяся в главные каналы свои Венеция создана для любования, постепенно наполняющего и, наконец, переполняющего восторгом? Сплошной фронт дворцов, лишь слегка раздвигавшихся там, где к Каналу пробивались другой канал или улочка, никаких изнанок; естественное для главной улицы тщеславие фасадов-лиц. Сейчас – тёпло-розовых, охристо-коричневых, с белыми и зелёными маркизами над балконами, красно-коричневыми наслоениями черепицы; пятнистые, дрожавшие отражения сминались морщинками, синели, блестели, Канал бороздили чёрные лодки.

Вернулся к мосту, прогуливался по Fondamenta dei Vin; набережная упиралась в палаццо Барцицца, у него разгружали уголь; напротив, на другом берегу – палаццо Гримани. Повернул обратно. Залитые солнцем фасады противоположного берега, бело-розовые, красноватые, песочные, перечёркивались торчавшими из воды жердями, брёвнами у дощатых причалов. Заворожили движения гондольера – сладостно-замедленная, как в изводяще-счастливом, вечном сне, пантомима! Гондольер плавно, словно состязаясь в изяществе с самим собой, надавливал на весло, с упрямой грациозностью наклонялся и выгибался, ритмичная ленивая его пластика волшебно гармонировала с фоновыми фасадами.

Но почему-то и он, солнечный дворцовый фон, трогал печалью, странной, навеваемой красотой печалью.

Болезненность, распаляющее дыхание смерти… этот свербящий эстетский флёр, эта волнующая безотчётная тяжба душевного подъёма, восторга и неясных упрёков совести хорошо мне знакомы по петербургскому искусству последних лет!

Я присел в ресторанчике у окна, залитого отражённым солнечным светом, разложил карту. На подоконнике – цветочный горшок. В высоком плоском аквариуме, приставленном к торцевой стене узкого зальчика, нехотя перемещалась расплющенная белая рыбина с крупной рельефной чешуёй, толстыми желтоватыми губами и марлевым плавником. Напротив – палаццо Манин-Дольфин, якобы ренессансное, но с открытой галереей внизу вместо неприступного рустованного цоколя-этажа; палаццо, но не крепость – вода обезопасила… якобы ренессансное… нет, здесь нет вообще стилей, есть обольстительная их мимикрия.

Под водой тысячи свай из дуба, долматинской лиственницы, они несут на себе Венецию – сообщалось в пояснениях к карте – нет, не тысячи, миллионы! Слепящая слитность фасадов за окном, расчленяющие её блуждания по карте. Что за розовый фасад между узенькими каналами, там, правее? Палаццо Бенцом, обитель романтиков… ближе – палаццо Гримани… а где же палаццетто Дандоло, родовое гнездышко старца-дожа, натравившего крестоносцев на Константинополь?.. на Пеллестрине вкуснее… там повсюду сети, всё, что вылавливают – сразу в кастрюлю…

Англичане, немцы прихлёбывают обязательные для клиентов Кука супы из мидий; я тоже прихлёбываю, вполне машинально, засматриваясь в окно. Ещё одно окно, маленькое, вернее его отражение, блеснуло в стекле аквариума. Обернулся: в оконце за буфетной стойкой – крохотный дворик, как каменный мешок, ни деревца, ни даже травинки. Нечёсаная седая старуха в тёплом халате, шерстяных носках и домашних шлёпанцах, медленно, в три погибели, согнувшись, положила на кошачью тарелку еду… старуха, замурованная в своём присыпанном серым гравием дворике, как рыбина в плоском аквариуме, в двух шагах от великолепия.

Соснин чувствовал, что приноравливался к дядиной манере письма, сливавшей собственно увиденное с размышлениями о том, что заполнило поле зрения; читал слова, а видел уже, именно – видел, как наяву, дворцы, небо и воду.

Вновь перешёл Риальто.

Прогуливался взад-вперёд по солнечной набережной, разглядывал на сей раз затенённый берег Канала, коричневато-красные фасады его – матовые и мягкие по цвето-тоновым переходам, будто пастельные или нежно выписанные акварелью. Плавные, сглаженные изломы и силуэты, изогнутая лента, которую неожиданно разрезала троица тощеньких кипарисов, выцветая и высветляясь, истаивала в перспективе Канала, отблескивавшего вдали, у последней дуги своей, помеченной еле различимым отсюда палаццо Фоскари, расплавленным серебром.

Вдоль riva dei Carbon, вдоль солнечных фасадов, похожих на роскошные облачения. Перед мостиком через канал Сан-Сальвадор – арочная галерея массивного, на первый взгляд, неуместно-солидного здесь палаццо Манин-Дольфин; рядом с ним, светло-кремовым, то ли ренессансным, то ли классицистским, сразу за мостиком – густо-малиновый, с высокими готическими окнами и белыми балконами, палаццо Бембо, чуть дальше, за ним – и вовсе бесстильный фасадик… палацетто Дандоло? Да, он. И опять красноватый, с чёрными ставнями, фасад, опять бесстильный. Однако – прочь членящую холодную наблюдательность, всё так чудесно вместе.

Светящееся сиреневатое небо.

Напросвет – розовые стёкла фонарей.

Причаливает старенький вапоретто, короткую набережную заполняют шумные и беззаботные люди.

Невиданно-тщеславная выставка, красота в избытке и напоказ. Сплав красот и красивостей, где одно уже не отделить от другого. Но почему всё-таки зрелище столь печально?

Жизнь полна скрытых намёков. Прояснение смысла иных отложено на долгие годы, иные раскрывает лишь смерть. В Италии я остро ощущаю тревогу, давление предстоящего.

Тревожит сверхестественная концентрация прекрасного?

– Где-то здесь, если верить легенде, – сказал по-немецки, заставив меня вздрогнуть, гид за моей спиной, – где-то здесь, в тупике набережной, наёмные убийцы, посланные Козимо I, настигли Лоренцино Пополано, заколовшего кинжалом в палаццо Медичи тосканского герцога Алессандро; флорентийская история неожиданно нагнала меня.

После нескольких пеших прогулок по Венеции, поблуждав на свой страх и риск, я уже без колебаний доверился чужому сюжету.

Послушно вышел я к рекомендованной Рёскиным узкой торговой улочке. Мерчерия по-прежнему тянулась меж сумрачными рядами лавок, разделённых столбами, на которых покоились верхние этажи домов; мутные силуэты, как сто, двести лет назад, копошились в кипах товаров при жиденьком свете ламп. А за аркой Старых Прокураций – солнце затопило удлинённую трапециевидную площадь; я отступаю, отступаю к крылу Наполеона, так и не подняв головы, наконец… я застываю в канонической точке площади, той, из которой когда-то смотрел, пиша своё хрестоматийное полотно, Джентиле Беллини, – в глубине площади, над кружевными плетениями, кокошниками и резными острыми башенками заклубились белые купола Сан-Марко; вот так готика – распластанная, горизонтальная, да ещё и увенчанная – зрительно – древними православными куполами. Отлично обошлась сия своевольная, не впадавшая в экстаз, готика без неудержимой устремлённости вверх. Фасад собора воплотил также чисто-венецианские, в моём понимании, свойства многодельной пластики, затейливо собранной из самых разнообразных деталей.