Приключения сомнамбулы. Том 2 - Александр Товбин

Удар наотмашь! Салзанов вывернулся, опередил – подло накапал Григорию Васильевичу, теперь последует выволочка от имени и по поручению!

– Ладно, ладно, несите документы, – силясь сохранить спокойствие начальственного лица, кивал на лету Филозов, хотя снижался, сникал, с ниспадавшими крыльями пересекая солнечный луч, – а с Салзановым соединяйте, Фофанова торопите с бумагами.

И обернулся у двери. – Обзвоните приглашённых на День Здоровья, отплытие переносится на пол-часа раньше по погодным условиям, сбор в девять-тридцать.

День выдался пасмурный, но я поплыл на Лидо стряхнуть морок красоты, увидеть чудо извне; в густо-зелёной глубине дымились медузы…

Каюсь, когда оглянулся, я не испытал байронического подъёма чувств, навязываемого поэтической традицией взгляду на Венецию с моря или островов, которые цепью протянулись в лагуне. Зато от распластанной пастозной панорамы, снабжённой сизыми штрихами портовых кранов над Арсеналом, щемяще повеяло Петербургом – пролив между Венецией и ближними островами вряд ли шире Невы у Троицкого моста.

Брызнуло из-за низких облаков солнце, заелозили, заколыхались золотистые кляксы.

Я блаженствовал на белом песке у подвижной кружевной канвы пены, по-соседству дремало семейство бездомных кошек.

Жаркий влажный ветер залеплял ноздри дохлым духом водорослей.

Выше куполов, колоколен вздувались волны.

– Фёдор Карпыч, не оторвал?

Докладываю и прошу заверить Григория Васильевича – расследование комиссия строго в установленный срок закончит, послезавтра подпишем заключение по вопиющему, но единичному случаю, передадим в суд, хотя уже ясно – это подтверждает и отчёт тбилисских коллег-учёных об антисейсмических испытаниях, сегодня как раз полученный! – от заслуженного наказания не уйдут… их халатная вина несомненна, в фасадной композиции, в анализах домостроительной лаборатории допущены роковые безответственные ошибки… и никому не повадно будет… А как мои данные для вашей статьи? Сгодились? В ближайший номер поставлена? Установочная, на первую полосу? Рад, очень рад. А должок свой для книги Григория Васильевича вот-вот отдам, к редактированию монографии о «Северном соседе» незаурядный специалист привлечён.

Мягко положил трубку.

Прохиндей-Салзанов вокруг пальца обвёл! – по своим правилам сыграл.

И на кой теперь ляд эскизы Романа Романовича, справка о красоте – противно кольнула совесть – остановить?

Но Филозов взял себя в руки.

«Всякое расчленение художественного произведения в интересах проникающего анализа необратимо разрушает таинство творения; самонадеянным вторжениям интеллекта, вооружённого в последние годы и числовой отмычкой, нельзя постичь красоту, природу её воздействия. Красота – волшебная реальность, исподволь внушающая высшие смыслы, которые, смутно улавливаясь органами чувств, резонируют с глубинными пластами психики и лишь затем – сознанием индивида».

Уф, ещё не легче. Всласть поиздевался, только над кем? Не над собой ли? Над собой, над собой… Склонился Стороженко. – Кто, Илья Сергеевич, дом обрушил? Вы и обрушили-с!.. Ну да, так писать – всё равно, что ткать для Влади со Стороженкой красную тряпку! Разъярятся, обругают написанное абракадаброй.

«И всё же анализ – любого произведения, архитектурного в том числе – оперирует взглядами на это произведение под разными углами, то бишь чередой мысленных расчленений и упрощений.

Иного не дано, хотя сплошь и рядом мы слышим, читаем клятвы верности нерушимой целостности творения.

Историко-культурологический ракурс, структурализм, оснащённый отточенным семиотическим инструментарием, кибернетические модели – выявляют и описывают содержательные и формальные проекции произведения, тогда как совокупность разных проекций охватывает и удерживает лишь чувственно-вкусовая, эстетическая оценка, которая выражается в обиходных, до обидного простых формулах – нравится – не нравится, красиво – не красиво, формулах, увы, не способных удовлетворить ни заведомых упрощенцев, ни высоколобых искусствоведов.

И не оттого ли погоня за тайнами красоты упирается чаще всего в тупик, что сознательно ли, бессознательно отвергается её божественное происхождение? В архитектуре вообще соблазнительно трактовать красоту как поверхностный узор, в лучшем случае – рельеф на фасаде, способный радовать глаз… будто красотою изъясняется с нами не душа здания, а приятная во всех отношениях лицевая маска, и её надобно лишь ловко прицепить к прочной и дешёвой конструкции.

Между тем, – с необъяснимым упрямством удерживал высокую ноту Соснин, – архитектор, как и всякий художник, творит по подсказкам неба, внимает высшим смыслам и, повинуясь порыву, сам того не подозревая, развёртывает небесные подсказки в систему пластических фрагментов. Не отсюда ли – непостижимость его искусства, к тайнам которого можно приближаться с разных сторон, но которую не дано постичь»?

Соснин раздражённо смял листок, бросил в корзину.

И прыснул внутренний цензор – ну и хватил! – на избранных нисходит благодать с неба… за эдакое кое-кто не применул бы пошпынять поповщиной.

С кухни доносился детский голосок, допевавший песенку про лесного оленя и оленью страну. Потом Пугачёва запела про Арлекино.

Филозов глянул в бумаги «для служебного пользования», которые прислал Стороженко. Класс! – о домах-угрозах ни-ни. А приговор, конечно, сочиняй-не-сочиняй справку, всё равно предрешён; Филозов вздохнул – сам Остапа на след навёл, ткнув в окно на фасаде, тот и вцепился, как бультерьер. Мешая сожаление со злорадством, Владилен Тимофеевич вообразил Соснина с авторучкой, за столом, заваленным черновиками, Семёна с аккуратной подшивкой оправдательных документов, Романа Романовича – кончик языка скользил меж толстых и мокрых губ; вспотевший, похвально пыхтевший от инженерной натуги, изобретатель сросся с кульманом, уж он-то точно поспеет к сроку!

И к чему угрызения, если вариантов нет? – наливал «Боржоми» Филозов, – показательный приговор обжалованию не подлежит, надо вперёд смотреть, доводить намеченное до логического конца, до упора, справка о красоте делу не помешает, инженерное изобретение – тем более. Филозов вновь обретал деловую форму – запись на календаре подсказала уточнить кой-какие зацепки в процедурных моментах баллотировки в академию, – позвонил, уточнил. Запустил вентилятор; готовясь принять отчётный доклад Фофанова, оточил и разложил по закону спектра цветные карандаши.

В дверь просунулась Лада Ефремовна. – Следователь по особо важным делам на городском телефоне.

– Едва не забыл в безумствах суеты обрадовать любящего и заботливого супруга! – умело приукрашивал Стороженко скороспелый сюрприз, – с тебя магарыч, Владюша, «Наполеон» обещанный выставляй! Да, Жануле в ГАИ реабилитированные водительские права жаждут с извинениями вручить и пожелать безаварийной езды… кабинет номер… да, 2‑го июля, после обеда… да, они теперь по субботам вкалывают, юбилей, как и мы, ударным трудом встречают.

Флюгерок яхты трепетал в струе воздуха.

Я смотрел на сказочный город, которого не стало, – растаял за бугристым вспененным горизонтом.

Однако, будто бы трёхглазый, как тот дом на канале, я видел его добавочным оком. Что было главным в нём, что так притягивало? – вариации очевидного множились и лишь туманили взор, а изъян психически контрастной, разбросанной впечатлительности не обещал ясности; в Венеции – как и в Петербурге – моя природная меланхолия расщеплялась на поочерёдно донимавшие меня ипохондрию и восторженность.

В Венеции – в Петербурге тоже! – первородная нагота изощрённо пряталась за мельканием соблазнительнейших изображений, я замороченно ловил их, терял и, привычно впадая в одну ли, другую крайность, меняя розовые очки на чёрные и наоборот, присочинял реальность, жившую в иных измерениях и лишь излучавшую сияния чего-то, чего я пока не видел, но вот-вот мог увидеть – вариации неразличимой уже пространственной темы проблесками невиданной подлинности вводили меня в прозревающий транс.

Сердце колотилось.

Нечто похожее я испытывал, фотографируя флорентийские памятники. Но теперь-то я глядел не в стиснутые рамкой кадра исторические каменья – передо мною пенилось зелёное море.