Следствие не закончено - Юрий Лаптев

Очень сильно повлияла на Головина служба в армии. Правда, первое время ему пришлось туговато. Дисциплина, строгий распорядок дня и беспрекословное послушание сначала пришлись своенравному парню не по душе, и немало взысканий получил он за первые месяцы службы, пока им не занялся вплотную младший политрук Завьялов.

— Слушай, товарищ Головин, — спросил как-то Завьялов Егора, — чего ты такой?

— Какой? — Егор насторожился.

— Вроде ежака — шершавый.

— Мамашу спроси — для какой цели уродила такого?

Егору разговор был неприятен, и, чтобы скрыть свое неудовольствие, он с повышенным старанием стал протирать концами пряжи затвор винтовки.

Завьялов некоторое время с сочувствием рассматривал хмурое лицо Егора, его плечистую, неподатливую фигуру. Потом сказал с улыбкой:

— А ведь, пожалуй, про тебя это частушку сложили: «Меня маменька рожала, вся деревенька дрожала».

Егор промолчал. Прищурившись, проверил на свет нарезной ствол винтовки.

— Вот если бы ты горбатым родился, — снова заговорил Завьялов, — ну, тогда, конечно, исправить было бы трудновато, а то… Что ж, ты не хозяин своему характеру, что ли?.. Со стороны даже обидно. По физической и строевой подготовке — отличник, на стрельбище — кладешь пули аккуратно, словно пуговицы пришиваешь, теорию тоже усваиваешь без нажима, а вот… в ответственное, боевое поручение я бы тебя не послал.

Егор повернулся. В упор взглянул в худощавое, простодушное, насмешливое лицо Завьялова, присыпанное веснушками.

— А вы пробовали?

— Боевые поручения не для пробы даются, а для исполнения, — серьезно ответил Завьялов. — А если у бойца дисциплина хромает — полного доверия к нему нет! Неслаженный человек. Вот возьми винтовку: нажимаешь на спуск и знаешь, что она но подведет, приказание бойца выполнит беспрекословно и пулю пошлет куда надо. Поэтому про нашу русскую винтовочку и песен немало сложено. Я это тебе почему говорю? — Завьялов опять улыбнулся, положил руку Егору на бугристое плечо. — Нравятся мне ваши ребята, сибиряки! Сильный народ и строгий.

Этот разговор и дальнейшие беседы с младшим политруком не прошли для Егора бесследно. Также влияла на него и дружба с Сергеем Чивилихиным. Всегда спокойный и добродушный, немного мешковатый, Сергей казался полной противоположностью Егору. Глядя на них, Завьялов шутил:

— Друзья-то вы друзья, а вот характерами друг с другом поделиться, видно, не хотите. А помогло бы обоим.

Обычно на такие слова политрука Сергей отвечал невозмутимо:

— Хорошо бы карасю да щучьи зубы…

Однако Сергей Чивилихин, относившийся к Егору Головину с детских лет с почтением, недооценивал себя. Правда, по строевой подготовке он вначале отставал от Егора, но, благодаря своему трудолюбию и упорству, по второму году службы начал догонять своего дружка, а по теории и политподготовке даже оставил позади. Именно поэтому Сергея Чивилихина, а не Егора Головина командир роты дважды поставил в пример остальным бойцам. И так же незаметно Сергей перестал смотреть на Егора снизу вверх, что, впрочем, только укрепило их дружбу. Сергей часто получал письма из дому, от Насти, и оба дружка по нескольку раз перечитывали их, вспоминая родные места и подробно обсуждая незначительные деревенские новости. В каждом письме Настя не забывала приписать низкий поклон Егору, и это почему-то заставляло его испытывать некоторую неловкость перед другом. А когда пришла из далекой Сибири посылочка, в которую Настя вложила и для Егора теплые рукавицы, Егор растерялся, как сельский паренек, которому незнакомый городской человек подарил пряник. Но Сергей будто и не заметил смущения друга. Сказал простодушно:

— Молодец сестричка! Взял бы ты ее за себя, Егор Васильевич, свояками стали бы!

— Да что вы, Сергей Ефимович! — Егор, оторопев от неожиданности, даже назвал своего друга на «вы» и полным именем.

— А что? Хоть и не годится родней хвастать, а я Настасью похвалю: послушная и по хозяйству способная. Вроде моей Клаши.

— Что Настасья Ефимовна хорошая — слов нет, да я-то какой?

В первый раз самолюбивый Егор не побоялся унизить себя в глазах друга. Но не унизил.

— Побольше бы таких, — ответил Сергей.

Для Сергея этот разговор прошел между прочим, он и сам не придал особенного значения своим словам, зато Егор долго ходил притихший и задумчивый. А когда увидел, что Чивилихин сел в красном уголке писать письмо, бочком подобрался к нему и сказал не очень внятно:

— От меня припиши поклон Настасье Ефимовне.

— А я в каждом письме приписываю, — улыбнулся Сергей.

Быстро проходили месяцы упорной и трудной работы и учебы. Незаметно, соревнуясь между собой, оба друга стали образцовыми бойцами, и командир роты начал поговаривать с ними о поступлении в полковую школу. Лето тридцать девятого года их часть провела в лагерях, а осенью участвовала в походе частей Красной Армии, освобождающей земли Западной Белоруссии.

От этого похода у Егора, как и у многих бойцов, осталось смутное впечатление. Многие взволнованно готовились к серьезному испытанию, хотели доказать на деле, в бою, свою храбрость и боевую подготовку, а вместо этого встречали на «чужой земле» почти повсеместно радушный прием от гражданского населения. Правда, при соприкосновении с воинскими частями дело не всегда кончалось мирным исходом, а также частенько постреливали из-за углов пилсудчики и иные враждебно настроенные люди, но все это никак не укладывалось в представление «боевой поход».

— Не было войны, и это не война! — так и сказал Егор Завьялову.

— Ну и что же, по-твоему, это хорошо или плохо? — удивленно спросил младший политрук.

— Куда ж лучше-то, — ответил Егор, но про себя подумал: «На такую операцию одного нашего полка хватило бы».

— А ты не торопись, Головин, — как бы угадав мысль Егора, сказал Завьялов. — И на западе гремит и полыхает, и на востоке. Может, и в нашу сторону ветер подует. Гляди, еще натерпишься!

Эти слова Завьялова Егору припомнились через два месяца на Карельском перешейке.

Здесь обстановка была иная. Части Красной Армии встретились с достойным противником — отлично вооруженным, тренированным, применившимся к суровой природе Севера. Правда, Егору и Сергею и этот поход давался легче, чем многим другим бойцам. С детства они привыкли к лютым морозам сибирской зимы, много тысяч километров проделали по тайге на лыжах с карабином и не раз встречали на своем пути сильных и коварных хищников. Все это пригодилось теперь, когда оба они попали в команду лыжников-разведчиков. Друзьям посчастливилось в первые же дни снять с дерева и захватить живьем финского наблюдателя. Однако даже туго скрученный разведчиками солдат выл и бился, как помешанный, чем вызвал удивленное и даже, пожалуй, одобрительное замечание Сергея:

— Скажи пожалуйста, какие ожесточенные человеки бывают!

Шюцкоровец притих только тогда, когда Егор приблизил к его лицу свое ставшее страшным лицо и вполголоса произнес:

— А ну!

Еще через неделю команда получила задание восстановить прерванную телефонную связь вдоль берега озера, незамерзающая поверхность которого дымилась, — видимо, со дна озера били горячие ключи.

Эта ночь Егору запомнится на всю жизнь. Разведчики двигались в лютый мороз, петляя среди обмерзших скал и редких искривленных стволов деревьев, каждую минуту ожидая нападения. На западе звучала канонада — казалось, что там лопаются от мороза лед и скалы, а слева занималось зарево пожара, окрашивая в розоватые тона мутно-белесую даль. Сверху донесся строгий рокот мотора — высоко прошел невидимый глазу самолет-разведчик. Бойцы шли вразброс, подобранные, притихшие, стараясь не хлопать концами лыж. Настороженно продвигались среди чужой, неприветливой природы, но каждый думал о чем-то своем, сокровенном.

Когда приблизились к опушке небольшого леска, командир вызвал охотников на разведку. Егор успел вызваться первым. Успел — потому что сразу же отозвалась почти вся команда. Егор, Завьялов и еще один боец сняли лыжи и уползли по колкому, крупитчатому снегу туда, где угрожающе темнела полоса леса.

А через полчаса обнаруженный разведчиками финский пулеметчик двумя пулями пробил Головину левое плечо.

Правда, Егор сам вернулся к отряду. Приполз, оставляя на снегу жаркие следы крови. Напоследок запомнил он в ту ночь растерянное лицо склонившегося над ним Сергея, его слова:

— Как же это ты, Егор Васильевич, не уберегся?

Потом, как сквозь дремоту, неясно проступал полевой госпиталь, по-матерински ласковые руки сестер, по-отцовски строгое лицо хирурга с усталыми глазами, режущая боль в плече.

Чья-то горячая кровь — ивановской ли ткачихи, или студента из Ленинграда, а может быть, колхозницы из-под Киева — вернула Егору жизненную силу. Но в строй он возвратиться не смог. Связки срастались медленно, рука слушалась плохо, хотя врач и успокаивал: