Юность в Железнодольске - Николай Воронов

— Рассудок, зима-лето. Я не мирволю. Ых, ладони чешутся. Сейчас поширяем кием! Двенадцатого от двух бортов в среднюю лузу. Бац. Точно.

Спотыкаясь и поскальзываясь, Вячеслав брел возле отца. Блазнилось пламя, присасывающееся к цистерне (резал ночью), щелканье и скачки шаров. В просвет между дремой подумал: «Что с отцом? Не устроил разгон? Идет отыгрывать получку? Либо подвох, либо ему, как и мне, обрыдло сердиться».

Перед комнатой отдыха Камаев дал Вячеславу полусотку, ободряюще саданул в плечо:

— Отыгрывайся лучше сам.

Резкий отцов удар в плечо, наблюдение за игрой Бриля и Стругова рассеяли магнитные силы сна, и Вячеслав шепнул Брилю:

— По четвертному билету.

Рыжий отшатнулся. После с лихой наигранностью щелкнул пальцами: превосходно!

Вячеслав подряд выиграл две партии. Ожидая, когда Бриль наполнит шарами треугольник, он взглянул на отца. Отец покачивался на стальной табуретке. Его лицо багровело, будто он держал на плечах невидимую тяжесть и покачивался вместе с нею.

Едва Вячеслав наклонился, чтобы разбить пирамиду, кто-то выхватил у него кий. Через мгновение он почувствовал, что оторван от пола и брошен к двери. Ударился боком о косяк, очутился в коридоре. Карающие руки не дали ему очухаться: подняли и столкнули с крыльца.

Когда глина перестала скользить под ногами, Вячеслав обернулся. Он хотел кинуться на того, кто позволил себе такую разнузданность, и увидел что-то коричневое, с шуршанием летящее к глазам. Коричневым и шуршащим оказался плащ, обидчиком — отец.

24

Леонид резал крест-накрест вилки капусты. Ксения чистила крупный, сладкий репчатый лук. Они всегда солили одну бочку капусты с головками лука.

Обрадовались Вячеславу, но быстро поскучнели: он был бледен, усталый, молчаливый.

— Отдохну у вас?

— Только что хотел просить тебя об этом.

Ксения положила голую луковицу в эмалированный таз, повела Вячеслава в спальню.

— Я поживу у вас? Немножко поживу. Демобилизованных очень скоро наделяют квартирой.

— Что стряслось?

— Отец... Разлом, одним словом.

— Чё ты в панику впадаешь? Такой парняга! Ты у нас в большие люди выйдешь.

— Невезение, Сень. Лечу в никуда. Наступают, Сень, последние времена. Себя-то не жаль. Не разбирай постель, на диван лягу.

— Бери, пока не поздно, Томку. Ее любой инженер с руками оторвет. Опасновато, разумеется. Роскошная внешность. Гулять, боюсь, будет. Отец того же боится. Падки вы на красивых да на искушенных.

— При красоте она еще и умна.

— Хватила лиха — вот и умна. Была бы раньше умна, не попалась бы. Рассказывала, муж-то ее детдомовцем прикинулся.

— Сень, ты объясни, как она могла чуть ли не до состояния рабыни докатиться? В магометанство едва не склонилась?!

— Дочка. И поскольку ее женская суть попала в зависимость... Ты это позже поймешь. Оно еще войдет в твое соображение.

— Спасибо тебе, Сень.

— Валик больно жесткий. Приподнимись-ка, подушку подложу. Отец в тебе души не чает. О твоем будущем беспокоится. Томку ты не упускай. Сказка у вас с ней должна быть.

— Не надо, Ксения.

— «Наступают последние времена»... Ишь, сказанул. Душа заходится.

Вячеслав уткнулся в подушку. Она издавала луковый запах, оставленный ладонями Ксении..

Где сейчас Тамара? Где-нибудь в овощехранилище, потому что на полях нечего делать — грязь. Будь он с ней, он бы перебирал картошку за двоих, она бы, тепло закутанная, пела ему.

Он услышал ее грудной, пронизанный нежностью голос. И увидел ее. Она переходила горную речку. Он побежал к ней. На тягуне его сшибло и понесло вздувающейся водой. Тамара швыряла в него галькой и хохотала табачным басом Леонида.

Не просыпаясь, Вячеслав понял, что уже скован забытьем, порадовался, что видел Тамару. После он ходил среди костров. Они казались потухшими, и лишь еле заметно высверливавшиеся в пепле ноздри указывали на то, что костры полны скрытого устойчивого жара.

Овеянный сырым холодом, Вячеслав очнулся. На улице ревел огромный грузовик. Узоры занавесок скользнули по стенам. В нахлынувшей тишине уловил хрипловатое дыхание матери.

— Ты, мам?

— Вставай, кабы не опоздал на работу.

Она присела на край дивана, прислонилась холодной щекой к его затылку. Горячее дуновение задело ухо Вячеслава.

— Папа где?

— По улицам слоняется. Беда мне с вами.

Не отворачиваясь от стены, он нашел своей рукой руки матери. В армии они вспоминались мягкими, гладкими, невесомыми. И то, что теперь они были шершавы, со вздутыми жилами и раздавшимися суставами, испугало его. Глубокая старость. Приближение немощи. Тревога, как бы внезапно не умереть.

— Прости, мам.

— Чё ты — «прости»?

— Обещал спокойствие, а заставляю страдать.

— Виноватить не смею. Сам знаешь: мы с отцом убегом поженились. И моложе. Терпления не хватает. Сами одно исделали, с тебя требуем другое... Напраслину легко призвисти.

Леонид незаметно прокрался в комнату, включил люстру, проказливо прыгал перед зажмурившимися Устей и Вячеславом.

Он сцапал Вячеслава за ногу, потащил с дивана, беззаботно приговаривая:

— Мы пахали, ибо ночью будем резать трактора...

25

Перевозчиков еще не был отчимом Тамары, когда Вячеслав увидел его впервые.

Вячеслав выходил из квартиры, чтобы спуститься к Тамаре, которая пригласила его по телефону мигом примчаться — ей принесли на полчаса ролик с записями поп-музыки, и тут на лестничной площадке раздалось клацанье.

Из лифта под звяканье подковок появился незнакомый человек. По звуку подковок — их следовало привинтить потуже — легко было предположить, что он из небрежных, но внешность и одежда вовсе не подтверждали этого. Прическа с боковым пробором, как отлитая, щеки и подбородок гладкущие, наверняка они были бы глянцевы до стеклянности, если бы после бритья он не припудрился. Костюм и расстегнутый плащ совсем новенькие, ну только что со швейной фабрики, настолько пропитались нафталином, что дурманили своим запахом. Устя, оберегая камаевские вещи от моли, подвешивала в шкаф мешочки с нафталином, и вещи задыхались. Плащ и костюм коренастого человека с подковками были  з а д о х н у в ш и м и с я. Позже Вячеслав узнал о том, что одежда Перевозчикова долго находилась в камере хранения Дома молодых специалистов, а сам он лечился в туберкулезной больнице, где Светлана Николаевна, м а т у ш к а  Тамары, работала врачом.

В кулаке, поднятом на уровень плеча, человек держал фиолетовый с черными «коготками» георгин. Локтем другой руки он прижимал к боку огромную коробку, судя по ее форме и шелковой, крест-накрест, ленточке, с дорогими конфетами. Человек спросил доктора Светлану Николаевну. Его появление могло помешать Вячеславу побыть наедине с Тамарой, потому он, не отвечая, — мимо, мимо.

Притвориться неслышащим Вячеславу ничего не стоило. Маленьким мальчиком часто сидел дома один: мать толклась в очередях за продуктами, отец работал, сестры учились в школе, и, когда кто-нибудь возвращался и звал его, Вячеслав притихал, словно спит или умер.

Домашние, обнаружив Вячеслава, шумно радовались. От того, что заставил их волноваться, а также от того, что они щекотали и обцеловывали его, Вячеслав испытывал такое счастье, словно ему удалось полетать по комнате.

Детское невинное лукавство — повод для игры и радости — стало привычным для Вячеслава и постепенно преобразовалось в черту характера. Он так наловчился отмалчиваться, что те, кто обращался к нему — учительница ли, отец ли, командир ли, — думали: он плавает в мечтаниях.

Служа в армии, Вячеслав нет-нет и вспоминал скользящую встречу с Перевозчиковым и подчас склонялся к тому, что в той  в ы х о д к е  у лифта как бы выразилось его предчувствие горя, невиноватым виновником которого стал Перевозчиков.

Года за три до появления Перевозчикова в их подъезде от Светланы Николаевны ушел муж, отец Тамары, Заверзин. Он был умен, красив и с таким непостижимым обожанием относился к ней, что это вызывало недоумение родственников и знакомых. Саму ее, женщину обыкновенную, однако сознававшую свою обыкновенность, даже пугало это обожание, как психическая ненормальность. Другие женщины для Заверзина не существовали, разве что на стройке, да и то как рабсила: крановщицы, обойщицы, плиточницы...

А ушел Заверзин потому, что пил запоями. Он мог держаться месяц-два, и тут не было человека заботливей, нежней, старательней. Но наступал день, когда он оказывался утром возле круглого и плоского пивного павильона, зовущегося в питейном обиходе «Шайбой». Обратно он являлся ночью. Чуть тепленький. Едва позвонив в квартиру, сразу  о т к л ю ч а л с я, и Светлана Николаевна, обнаруживая Заверзина под порогом, торопливо волокла его в кабинет.