Варяги и варяжская Русь. К итогам дискуссии по варяжскому вопросу - Вячеслав Фомин

Память об Одоакре, а, следовательно, память о его русской, южнобал­тийской родине, сохранялась не только в южнорусских землях, но и в пределах Северо-Западной Руси. Косвенным тому подтверждением яв­ляется «Повесть о взятии Царырада фрягами», читаемая в НПЛ под 1204 г., и где в числе руководителей Четвертого крестового похода назван Бонифаций, маркиз Монферратский: «Маркое от Рима, в граде Бьрне, идежс жил поганыы злыи Дедрик». О Теодорихе (Тедрике), резиденция которого находилась в Вероне, именовавшейся у германских народов Берном, в Новгороде, самим своим началом обязанным варяжской руси, помнили по пришествию более семи столетий после гибели «русского» Одоакра. Причем помнили, указывает А.Г. Кузьмин, «как о заклятом вра­ге Руси». И новгородскому читателю XIII в. его имя было известно на­столько, что им можно было пояснять, подмечает исследователь и такую еще немаловажную деталь, даже географические ориентиры (Берн). При этом Кузьмин выражает уверенность, что новгородский летописец ХIII в. «помнил» о событиях V века явно опираясь на устную традицию, может быть уже записанную к этому времени... и она оказывается достоверней весьма разноречивых записей об этнической принадлежности Одоакра».

И.Э. Клейнберг, напротив, считает, что летописная реминисценция относится не к историческому лицу, королю остготов Тсодориху, а к из­любленному персонажу немецкого средневекового героического и ска­зочного эпоса Дитриху Бернскому. Соглашаясь с Н.А. Мещерским, ука­завшим на нижненемецкую форму имени «Дедрик», Клейнберг говорит именно о северогерманском источнике, из которого, посредством выход­цев из вестфальских городов на Русь был занесен образ Дитриха Берн­ского. А так как в норвежской «Саге о Тидрике» Дитрих воюет с русски­ми, то русские поэтому видели в нем своего злейшего врага, в связи с чем, заключает исследователь, к нему приложены эпитеты «поганый» и «злыи». Показания «Универсала» Богдана Хмельницкого и известия С.В. Величко, свидетельствующие в пользу очень большой популярности Одоакра среди казаков и русских, боровшихся с Польшей, а следователь­но, и знания ими Теодориха, его убийцы, не позволяют принять выводы Клейнберга. О широкой известности Одоакра, а опять же и всех обстоя­тельств его биографии, в том числе, конечно, и имени Теодориха, гово­рят также слова Самойло Зорки, сказавшего в августе 1657 г. при погре­бении Хмельницкого: «К тебе обращаю я тщетное слово; возлюбленный наш вождь! древний русский Одонацарь...». Вместе с тем обращает на себя внимание тот немаловажный факт, на который указал Л.С. Хомяков: предание о Теодорихе сохранялось только в бывших «землях вендов при-одерских... и это предание совершенно местное», неизвестное в осталь­ных германских землях.

Адресатами «Универсала» являлись, как сказано в его заглавии, «Ма­лороссийской украины жителям и казакам». Величко еще более расши­ряет его аудиторию: «...На всю Украину Мал ороси иску ю, по обоих сторо­нах Днепра будучу, и в далнии города руские засланный». Составители этого документа, поднимая массы на борьбу с польскими поработителя­ми, обратились к давней своей истории, и это обращение, чтобы достичь поставленной цели, могло быть наполнено только понятным всем содержанием. М.О. Коялович увидел в «Универсале» стремление книжни­ков «удовлетворить потребности народа перенестись к своему родному прошедшему и воодушевиться доблестью его лучших представителей». Прав в своем заключении и Ю.Д. Акашев, что апелляция к Одоакру вряд ли была уместной, если бы простому люду не было известно его имя «и если бы оно не было связано с историей росов». Конечно, и Н.В. Са­вельев-Ростиславич нисколько не ошибался, заключив в 1845 г., что рус­ские в XVII в. «считали неоспоримым славянское происхождение своих князей с Балтийского Поморья, а не из Скандинавии».

Синопсис, вышедший в 1674 г. из круга, близкого архимандриту Киево-Печерской лавры И. Гизелю, впервые специально заостряет внимание на языке, а, следовательно, и этносе варягов: «Понеже варяги над морем Балтийским, еже от многих нарицается Варяжское, селение своя имуще, языка славенска бяху...». До сих пор эта тема в восточнославянских ис­точниках не поднималась, ибо в границах бывшей Киевской Руси в них видели только славян. Нисколько не сомневался в этой истине и автор Синопсиса. Ее он озвучил именно как абсолютную истину лишь потому, что в украинской литературе того времени, обращавшейся к прошлому на весьма широком круге источников, в том числе и западноевропей­ских, появилась разноречивая информация о варягах. Это хорошо видно на примере Густинской летописи. Ее переписчик в 1670 г. в главе «О ва­рягах» после фразы «варязи се есть народ храбрый и славный» указывает, что «Стриковский нарицает их шведами». После чего сообщает, что «межи Французскою землею, и Италиею есть земля, нарицаемая Варягская», а «князи и люди тоя земле варягами нарекошася». Сам же вывод по обзору мнений о варягах у него весьма категоричный: «Но мню, яко наша Русь не от сих варяг князя себе с перваго Рурика привезоша». В идущей следом главе «О прусех» он пишет, что «прусов неции варягами нарицах», от них Русь «избраша себе первого князя Рурика», приводит совет Гостомысла послать «в прусы ко варягом».

Автор приписки к Густинской летописи, что «Стриковский нарицает» варягов шведами, ошибался, причем ошибался самым серьезным образом. Польский историк М. Стрыйковский, труд которого «Хроника поль­ская, литовская, жмудская и всей Руси» был издан на его родном языке в 1582 г. (на русский переведен в 1688 г.), ничего подобного не говорил. У него в начале разговора о варягах в качестве предположения сказано, что если москвичи, новгородцы и псковитяне называют Балтийское мо­ре, омывающее Пруссию, Швецию, Данию, Ливонию, Финляндию и часть московских земель, Варяжским морем, то «похоже... что или швед­ские, или датские, или прусские князья из граничащих с ними стран у них правили». В этой части он с самыми незначительными вариациями повторил мысль С. Герберштейна, от которой тот, надо заметить, выска­зав ее лишь как плод ложного заключения, тут же отказался: «Впрочем, поскольку сами они (русские) называют Варяжским морем море Балтийское, а кроме него и то, которое отделяет от Швеции Пруссию, Ливонию и часть их собственных владений, то я думал было, что вслед­ствие близости (к этому морю) князьями у них были шведы, датчане или пруссы». И уже следующей строкой Герберштейн излагает свою знаме­нитую версию происхождения варягов из южнобалтийской Вагрии, что также довольно близко к оригиналу передает Стрыйковский.

Приведенный материал не позволяет согласиться с мнением М.А. Ал­патова, полагавшего, касаясь известия Синопсиса о славянском проис­хождении варягов, что в этом случае его автор, увлеченный идеей един­ства народов России и Украины, стремился исключить «чужеземный эле­мент» из их прошлого. Но таковыми варяги эпохи призвания никогда не мыслились, как и не мыслились они скандинавами. Представлением о славянской природе варягов, прибывших к ним с южного берега Балтийского моря, всегда и жило восточнославянское общество, особо под­черкнув этот факт в ходе борьбы за воссоединение Малороссии с Рос­сией, за воссоединение некогда единого народа, одна часть которого была поставлена перед реальной угрозой потери своего этнического лица, язы­ка, веры. И этот факт не только дополнительно призывал к незамедли­тельному восстановлению утраченного единства, но и, вместе с тем, обо­сновывал историческое (законное) право на это перед кем бы то ни было.

Традиция, видящая в варягах славянских насельников Южной Балти­ки, отразилась в отечественных источниках первой половины XVIII в. По свидетельству М.П. Погодина, у него на руках имелись списки описания русских монет, поднесенных Петру I, где в пояснении к указанию запад­ноевропейского хрониста Гельмольда (XII в.) о проживании славян в юж­нобалтийской Вагрии добавлено - «меж Мекленбурской и Голштинской земли... И из выше означенной Вагрии, из Старого града князь Рюрик прибыл в Новград...». Старый град - это Старгард, в 1157 г. переиме­нованный (скалькированный) в немецкий Ольденбург (Oldenburg) в Голштинии, в древних землях вагров, что на западном берегу Балтийского моря. Информацию о Вагрии совсем необязательно связывать только с Гельмольдом. Своими корнями она уходит в русскую историю. Так, в древнейшем списке «Хождения на Флорентийский собор» (2-я четверть XVI в.) уточняется, что когда митрополит Исидор и его свита плыли в мае 1438 г. из Риги в Любек морем, то «кони митрополичи гнали берегом от Риги к Любку на Рускую землю». Первоначальная редакция «Хожде­ния», как уже указывалось, была написана в конце 30-х гг. XV в. Любек расположен на р. Траве, разделявшей в прошлом владения вагров и обод­ритов, и эту территорию русские в середине XV и в первой половине XVI в. именуют «Руской землей». Иоакимовская летопись, созданная в 1740-х гг., представляет варяга Рюрика славянином, сыном средней доче­ри Гостомысла Умилы и правнуком Буривоя. Еще И.И. Срезневский за­метил, что имя Гостомысл встречается у балтийских славян. А.Г. Кузьмин совершенно оправдано заострял внимание на том факте, что «сами име­на Гостомысла и Буривоя (его отца) известны только у западных славян».