Сторож брату своему - Ксения Медведевич

– Пшик! – не сдержал злорадства и он.

Конечно. Нарисованная рукой обычного человека сигила Дауда способна отпугнуть лишь скорпиона – в лучшем случае. Бедуины сами говорили, что серебряная ладонь Фатимы защищает шатер от гюрзы лучше, чем бесполезная дощечка с замороченным кругляшиком.

Чтобы печать закрывала вход нежеланным гостям, ее должен рисовать праведник.

– Хи-хи-хи! Ха-ха-ха! Может, нам попросить нашего старикашечку изобразить эту печать? – не унимались лаонцы. – Что скажешь, Стрелок? Защитит она от джиннов? Или хотя бы от человеческой вони? Хи-хи-хи!

– Если печать нарисует аз-Захири, вход под нее станет для тебя платным, Амаргин… – пробормотал Тарег.

– Да ну?! Ха-ха-ха!!..

Дом оказался таким же пустым – в нем даже ящерицы не жили. Обитатели этой халупы не умерли внутри стен. Их не увели силой. Они просто исчезли. Так же как ящерицы, змеи, пауки, скорпионы, фаланги, шакалы, лисы и прочая живность, обычно отравляющая жизнь обитателям оазисов.

Ночь прошла спокойно.

Теперь они подъезжали к Хайбару.

В расходящемся перистом мареве плоская башня крепости казалась вылепленной из глины. В сизом, голубином свете пасмурного утра темнелись неровные края ее грубого прямоугольника – нашлепнутого на другой прямоугольник, побольше. Скалистый холм под расползающимся сооружением топорщился каменными гребнями. Даже издалека было видно, что часть деревянных ставен в верхнем этаже открыта и закреплена деревянными колышками. Значит, крепость обитаема.

Амаргин со своими шел первым – бедуины, понятное дело, трусили. Даже числом в три сотни они трусили – и отставали, еле подгоняя верблюдов.

Глядя вниз с лошадиной спины, Тарег любопытно шевелил ушами: кони лаонцев оставляли следы в рыжеватых песчаных лужицах, топтали острые, наметенные ветром гребешки пыли из Великой пустыни. Дорога в Хайбар с севера была неторной. До Амаргина со спутниками по ней никто не проезжал. Добрались ли до крепости те айяры, что Тарег спугнул в лагере мутайр пять ночей назад?

– Все сухое, – пробормотал Сенах, везший его на крупе своей кобылы.

Поля по обе стороны затопленной песком дороги топорщились острой стерней. Точнее, в то, что эта жухлая, желтая пустыня с поникшими колосками – пшеничное поле, не верилось. Хлеб умер на корню. Весь, сколько хватало глаз.

Это означало многое. В том числе и то, что в Медине, похоже, начался голод.

«Святой город» ашшаритов стоял на перекрестке караванных путей – теперь заброшенных. Провизию в него подвозили купеческие караваны. Но сначала иссякли поставки из Лаона – по понятным причинам. Потом с побережья – плодородные земли аль-Ахсы заняли карматы. Затем перестали подвозить зерно из Ятриба – город паломников сам стал испытывать трудности с продовольствием. И вот теперь последняя стрела – в песках стал задыхаться Хайбар, ранее прозванный зеленым раем Хиджаза. Воины Али сражались за Хайбар несколько лет, писали в воспоминаниях сподвижники ашшаритского пророка. Им пришлось истребить всех мужчин из хайбарских крепостей: местные жители крепко держались своей веры. Веры в аль-Лат. Точнее, вера – непонятно во что – была у ашшаритов.

А местные чтили Ту, что издревле отзывалась на их молитвы, приходила на праздники и помогала в беде, засухе или болезни. Деву-Львицу в рогатом шлеме. Богиню поэтов и воинов, владычицу убивающих солнечных лучей. Ей оставляли жертвы на солнце – чтобы умирали от пробивающей разум стрелы беспощадного светила. От солнечного удара. Поэты тоже молились аль-Лат – на высотах. Молились о смерти или вдохновении. Многие сходили с ума – но продолжали писать. Божественные, темные, нездешние стихи:

И повеленья, данные векам,Я сам расслышал и писал их сам.И та, кому в священной тишинеМолился я, сама молилась мне.О, наконец-то мне постичь дано:Вещающий и слышащий – одно!Перед собой склонялся я в мольбе,Прислушивался молча сам к себе.Я сам молил, как дух глухонемой,Чтоб в мой же слух проник бы голос мой;Чтоб засверкавший глаз мой увидалСвое сверканье в глубине зеркал.Да упадет завеса с глаз моих!Пусть будет плоть прозрачна, голос тих,Чтоб вечное расслышать и взглянутьВ саму неисчезающую суть,Священную основу всех сердец,Где я – творение и я – творец.Аз есмь любовь. Безгласен, слеп и глухБез образа – творящий образ дух.[28]

Это потом уже ашшаритские певцы новомодной любви-узри переняли «темную манеру» славословий аль-Лат. Только они истекали чернилами и потом, корпя над бумагой, а те, что восходили на вершины, расплачивались кровью. И настоящим лучом тьмы, озарявшим последней молнией разум.

И вот теперь аль-Лат возвращалась в свои исконные земли – не умерев, но изменившись. Наказывая солнечными стрелами отступников, невиновных и случайно приблудившихся. Богиня обезумела. Когда боги тоскуют по дому, из которого их изгнали, они сходят с ума. И им становится не до поэтов. Стихи перестают их привлекать. Зато сильно тянет на запах живой крови.

Дующий с хайбарского холма ветерок попахивал гнилью. И падалью.

Над выбитой сотнями ног колеей торчал облетевший тамариск. Некогда круглившаяся зеленью крона уродливо растопырила изогнутые, как когти, ветки. На них полоскались выцветшие обрывки ткани и ленты. Звякали колокольца. У подножия деревца кто-то сложил кучку камней. В щели между булыжниками были воткнуты щепки и хворостины, обвешанные лоскутами. Пир. Святое место, куда приходят просить о милости – кого? Всевышнего? Кого и о чем они просят, эти несчастные, чья последняя надежда – кучка камней?

У корней умирающего тамариска сидела и мерно раскачивалась женщина. Сидела прямо на земле – правильно, ашшариткам молитвенные коврики не положены. Раскачивалась взад-вперед, взад-вперед, вцепившись в лохмы и подвывая. Платок сполз на плечи, открывая волосы, остановившийся взгляд свелся в пустую точку над горизонтом. У коленей лежал неподвижный маленький сверток. Второй ребенок – на вид двухлетка – безучастно сидел рядом с матерью. Мальчик – или девочка? Колени поджаты к животу, подбородок упирается в колени – был совершенно голым. Ребра торчали под кожей, как прутья корзины.

Топот копыт привлек внимание нищенки, и тоненький вой – «о Всевышний, Ты милостивый, прощающий, о Всевышний, у Тебя лишь сила и слава» – прервался. Пустые глаза на обтянутом кожей лице уставились на всадников. И мгновенно раскрылись – ужасом:

– Хамса фи айник, рабби йа’мик! Пятерню тебе в глаз, пусть Бог ослепит тебя!

Женщина схватилась за что-то под одеждой – видимо, за ладошку Фатимы. Умирающая мать умирающих детей боялась сглаза.

– Не щиплись! – сердито вскрикнул Сенах.

Видимо, сидевший сзади Тарег слишком сильно вцепился ему в пояс.

– Прости, – действительно, пальцы сжались до боли.

– Что она там бормочет?

– Молитвы.

– Чего просит?

– Ничего не просит. Она славит своего бога.

Сенах поперхнулся смехом:

– Я смотрю, ей есть за что поблагодарить!..

В лицо хлестнуло пылью. Оба сумеречника расчихались. За спинами топочущей кавалькады снова послышалось: «О Всевышний, милостивый, прощающий…»

Лаонец злобно буркнул:

– Вот уроды сумасшедшие, головой двинутые, психи фанатичные, а расплодилось-то их сколько…

– И?.. – Тарег снова чихнул. Платок ни от чего не спасал на этом сорном ветру.

– Хорошо, что сейчас их много подохнет от голода, а то опять попрут, как два с лишним столетия назад – как саранча. Ты видел, как они в бой лезут? С дикими воплями про этого своего Али, с сумасшедшим блеском в зеницах! Им голову дурят на предмет того, что они после смерти попадут в какой-то там сад с голыми бабами и фруктовыми деревьями, представляешь?!

Пыльный смерч с отчетливым запахом разлагающейся на солнцепеке помойки не дал Тарегу ответить – все потонуло в зловонном секущем мареве.

Сзади поднимался веселый гомон. Придерживая над носом платок, Тарег обернулся: так и есть. С растрепанной женщиной поравнялись бедуинские верблюды. Двое мужчин поднимали на седло несчастную богомолку и ее детей. Женщина висела в их руках как пустой черный мешок. Детей, впрочем, не стали сажать на горб, а принялись пихать во вьюки. За криками не слышно было, плачут они или нет. Довольно гогоча, бедуины лапали пленницу за грудь, глумясь, дергали за непокрытые волосы и прихватывали между ног. Она даже не отбивалась.

– Не лезь, – голос Амаргина заставил его вскинуться.

Лаонец подъехал совсем близко. Кобыла мотала звонкими блескучими поводьями.

– Не лезь, – злобно повторил Амаргин, кривя темные тонкие губы. – Это их собачье дело. К тому же ей все равно, кто ее будет трахать, – ими с детства торгуют, как скотиной. Сейчас она – потерявшаяся скотина. Не переживай за нее. К тому же, когда мы войдем в этот вонючий городишко, тебе придется перестать вскидываться на каждый крик. Наши доблестные покровители намерены разграбить Хайбар…