Черный Пеликан - Вадим Бабенко

«Но я не о том, – начинал я с новой строки уже на следующем листе. – Что толку жонглировать словами, определяя и переопределяя давно названное до меня. Я о жарких порывах и безразличии ледника, о частицах гармонии и ржавых прутьях темниц, об отчаянном крике и злорадном смехе. О, вы умеете отталкивать сердито протянутое от чистого сердца, не замечать бесценных приношений, отданных мнимым пастырям на суд, но зато и любите отнимать последнее, с бессловесной мольбой прижатое к груди. Творящие для вас презираемы вами за то, что они не такие, как вы; обирающие вас уважаемы премного, ибо в них ваш тайный идеал. Возведя лицемерие на трон, вы проливаете лицемерную слезу, когда уже поздно и ничего не вернуть, и довольствуетесь лишь крохами от щедрых даров, ленясь и скучая, боясь сомнений и оглядываясь один на другого. Что ж, крохи – это лучше, чем ничего, даже они способны разбудить в вас что-то, пусть и кратко, и трудно, но когда смотришь, как вы бродите по пыльным тропам, наступая подошвами на добытое кем-то со всем трепетом души и оброненное вами беспечно, то так хочется взять вас за ворот и – лицом, лицом, чтобы стало неловко, хоть я и знаю, что не станет».

Я схватил очередной чистый лист и продолжил, уже спокойнее: – «Не станет никогда. Но речь опять же не о том. Почему я сбиваюсь на вас, хоть вы и недостойны написанного слова, это вопрос из вопросов, но место ему не здесь. Лишь хочу спросить, обращались ли вы взглядом, затуманенным мишурой, хоть изредка к тем, у кого жаркие души и порывы бескорыстных страстей, задавались ли мыслью, каково им, неприкаянным и не имеющим ни пастырей, ни паствы? Что заставляет их выбирать пути, исполненные терний, и не бежать ни насмешек, ни бессонных мук, воссоздавая терпеливо, по ничтожным крупицам, линии и формы, близкие совершенству? Почему эта близость не дается им в руки? Что значит совершенство для них, и что значит для них остальное?.. О, вы ужаснулись бы даже и вопросам, если бы прониклись ими всерьез, а что до ответов, то они вам не грозят, не ждите. Знайте лишь, что те, на тернистых дорогах, они счастливее вас во многие сотни раз, как бы кому ни хотелось верить в обратное, и они сильнее, каждый своею силой, всех ваших силенок, сложенных в общий вектор, каким бы самодовольным смехом ни случалось вам смеяться над любым из них. И то – у них большие пространства, а у вас казематы и теснота, у них бесшумная вечность, а у вас хронометр, отсчитывающий секунды, и чем дальше, тем быстрей и быстрей. Вы хотите успеть, но успеть нельзя, потому что секрет не в том, а им в общем и некуда спешить, иные из них могут порхать беспечно в своих раскрашенных грезах, в мирах, видимых им вовсе не так, как пытаются представить в чертеже ваши злобные карандаши. Вам никогда не понять их и не дотянуться ни рукой, ни мыслью, даже если у вас и случится какая-нибудь нечаянная мысль. Так было и так будет дальше, вы не станете другими, даже если вас и ткнут носом в ваш собственный срам, во что я не верю, потому что это некому сделать – своим как бы и нет причин, а творящие и чужие, если и выдастся случай, отмахнутся в недоумении – что вы, недосуг. Я вот пытаюсь, но я слаб, пусть и чужой, а кто еще – даже и не пойму. Да, вам не повезло, вы никому не интересны – даже и друг другу, даже и прочим представителям вашего тучного семейства – вас можно рассмотреть лишь как явление, абстрагированное от частностей, не могу написать «от личностей» – понимаете, почему. И вот: явление, скопление естеств, усредненная материя, молекулярная протоплазма. Творящие и чужие, противные вам, могут взглянуть на нее попристальнее – ну как сверкнет что-то краткой вспышкой, натянется струной или забурчит, вспучится, лопнет… Вглядятся и создадут образ, что вберет в себя многое, и преподнесут вам же щедрым подаянием, а вы уроните в пыль, потом заметите случайно, отряхнете, посмотрите и ужаснетесь вдруг – аж волосы дыбом. Так-то будет, ваш собственный срам, не чей-то, но, впрочем, что вам с того, в общем и не привыкать – покрутите головой и побредете дальше, строен строй, бесшабашна песня, и я побреду поодаль пятой колонной, помеченный наспех вашими сторожами, весь озадаченный и неспокойный, весь встревоженный, весь в тягостном раздумье. Вот что беспокоит и не дает заснуть, вот что тревожит и теребит, мучит и не отпускает: а зачем вообще вам дали способность мыслить? И еще: а дали ли вам ее на самом деле, или это еще одно из заблуждений, что я ношу в себе, сам не зная того?»

Уф-ф… Я с удовольствием поставил жирный вопросительный знак и откинулся на спинку стула. Шутник ты однако, Витус, шутник и затейник. Исписанные листки лежали, радуя глаз, на душе было мирно и легко. В сортир что ли спустить, подумал я с ленцой, зная, что у сотворенного послания нет и не может быть адресата. Оно, впрочем, принесло свою пользу – я теперь чувствовал себя уставшим и опустошенным, а маленькие синие птицы были отомщены. Большего, согласимся, никто и не просил.

Я подошел к окну, раскрыл его и выглянул наружу. Город еще спал, но кое где уже лязгали засовы, и гудели моторы грузовиков. Ночная прохлада бодрила, я вдохнул полной грудью и шепнул в никуда еле слышный привет: знайте, я тут, если кому нужно. Потом постоял еще немного, ежась от холода и проникаясь ощущением выполненного долга, захлопнул ставни и неторопливо побрел к давно ожидавшей постели.

Глава 14

Утро началось плохо. За окном все было серо, и налетали порывы ветра, от которых жалобно дрожали двойные рамы; я переживал похмелье и страшный сон, случившийся незадолго до рассвета. Мне приснился Гиббс в обличье мертвеца, хоть и старавшийся казаться живым, и все кругом делали вид, будто ничего не происходит, но я-то видел, что жизни в нем больше нет, мне было жутко до испарины и озноба. Я знал, что все прочие злорадствуют про себя, радуясь, что ему уже не стать прежним – знал и ничего не мог поделать, потому что не понимал сути зловещего маскарада и этой последней гиббсовой затеи. Мог бы поделиться со мной, думал я сердито, в то же время холодея от страха, я ж небось заслужил хоть такой-то малости. Но ему явно было не до того, он быть может не замечал меня вовсе, занятый чем-то иным, если чем-то вообще, рассеянный в воздухе, но все еще при этом сохраняющий привычный силуэт, почти даже и непрозрачный, по крайней мере для всех прочих, и только я один замечал, что сквозь него уже начинают просвечивать другие предметы.

Сновидение оставило внутри зудящую пустоту, и о нем никак не получалось не думать, хоть я и старался сосредоточиться на чем-нибудь ином. Мир словно переполнился незнакомой тревогой, даже мой секрет представлялся теперь предприятием сомнительной значимости, каким он вероятно и был – суета с заманиванием Юлиана на океанский берег, равно как и я сам, нацепивший английский костюм и изображавший удачливого дельца, вспоминались с неловкостью и досадой. Тут же еще подвернулись и вчерашние исписанные листки, которые я терпеливо перечел, аккуратно порвал и выбросил в мусорную корзину. Что-то было не так во всей вселенной, что-то потеряло устойчивость, сдвинулось, поменялось. Я убеждал себя, как мог, что все это лишь результат излишней чувствительности, но мир никак не хотел становиться на место. С большим трудом я поборол искушение позвонить Джереми и попросить его немедленно разыскать Мию – она могла мне помочь, но это означало бы поддаться собственной слабости, а поддаваться мне было нельзя – несмотря на какие угодно сны.

Где-то после обеда я выбрался из отеля и долго бродил, не узнавая улиц, с удивлением заглядывая в витрины и, наверное, настораживая прохожих. Ветер то бил в лицо, то толкал в спину, кружил сор и листья на мостовой и поднимал их в воздух. Я не противился его силе и не роптал понапрасну, уйдя в себя и отключив органы чувств, словно создав воображаемый плотный буфер, сводящий на нет внешние наскоки и тычки. Беспомощный Гиббс в мертвой маске все не исчезал с задней части зрачка, возникая бесплотной тенью то на тротуаре слева, то впереди у перекрестка, прячась за фонарные столбы и перебегая проезжую часть перед автомобилями, не способными причинить ему вреда, оборачиваясь ко мне молча и вновь устремляясь от меня прочь легкой пружинистой походкой. Я знал, что гнаться за ним бесполезно, но все же следил исподтишка и преследовал, не признаваясь себе в этом, пока он не исчез вдруг, бросив меня посреди шумного проспекта в двух шагах от переулка, ведущего назад к гостинице.

Потом я шлялся еще где-то, заходил в закусочные и кафе, заговаривая там со случайными людьми, а вернувшись в номер, лежал на кровати без движения, уставившись в потолок. Трещины на нем не вели никуда, было ясно, что все лабиринты искусственны, и двигаться по ним, плутая и кружа, вовсе не имеет смысла. Мое тело требовало покоя, а голова сделалась пустой и гулкой, как бездонный колодец. Лишь ближе к вечеру я пришел в себя, лениво поковырялся в тарелке с ужином и заставил приунывшее сознание вернуться к насущным делам, главное из которых собственно заключалось лишь в ожидании, и ожидаемое никак нельзя было поторопить.