Факт или вымысел? Антология: эссе, дневники, письма, воспоминания, афоризмы английских писателей - Александр Ливергант

Он всегда разговаривал со мной по-английски и нашим языком, надо сказать, владел превосходно, даже сленгом. Говорил он, правда, с едва заметным американским акцентом.

В 1842 году король стал, по существу, своим собственным премьер-министром. Он любил заниматься государственными делами и не терпел вмешательства в политику своих сыновей. Герцог Орлеанский тогда только что умер. Король был убежден, что досконально понимает французов и знает, как ими управлять. Он люто ненавидел свой народ и не раз, когда я указывал ему на это, восклицал: «Ах! Мне приходится иметь дело совсем с другим народом, чем вам». И на лице у него появлялась презрительная гримаса. «Чтобы управлять этим народом, надо сначала дать ему волю, а потом суметь его обуздать».

В поведении Гизо обаяние напрочь отсутствовало; педант, грубиян, догматик, хам, он вел себя отталкивающе. Вместе с тем он был хорош собой: умные, тонкие черты лица, острый, проницательный взгляд. Внешность его напоминала мне бюст Поупа работы Рубийяка.

Всем своим видом и сбивчивой манерой говорить Тьер немного походил на журналиста; обезьяна — но на удивление прозорлив, самонадеян и умен.

В 1846 году многое изменилось.

Гизо забрал себе власть; короля он убедил, что он, Гизо, исполняет ту же роль, что Ришелье при Людовике XIV. Тьер — его позиции первого министра существенно ослабли — занялся литературой и был недоволен жизнью. <…>

Во времена Луи-Филиппа ни один обед в Тюильри не обходился без огромного копченого окорока, который в назначенное время вносился и ставился на стол перед королем. С окороком Луи-Филипп обращался с виртуозностью фокусника. Скорость и точность, с какой он резал мясо, были восхитительны: куски были огромны, зато тонкие, как бумага. Сам король получал от этой процедуры несказанное удовольствие. Однажды он признался, что этому искусству научился у официанта в Баклерсбери, где однажды обедал в местном трактире за девять пенсов. Один раз он подозвал к себе некоего «честного англичанина», плохо, по всей вероятности, знавшего придворные нравы, и сказал, что передаст ему кусок окорока. На это «честный англичанин», какой-то, если не ошибаюсь, консул, в свое время он оказал королю помощь в Америке, ответил, что окорок ему, собственно говоря, не нужен. Король подбоченился и сказал: «Я не спрашиваю вас, нужен ли вам окорок. Я сказал, что передам вам его». Реплика, достойная grand seigneur [188]. Я часто наблюдал в Луи-Филиппе эту монаршую заносчивость — вместе с тем, из-за его особого нрава, переменчивой, полной невзгод жизни достоинства ему порой не хватало. Как не раз повторял преданный ему генерал Бодран: «C'est que le Roi manque — c'est la dignité [189].» Зато сам генерал, даром что сын крестьянина, был, в отличие от своего сюзерена, одним из самых достойных людей, которых я знал.

Никогда не забуду свой первый визит в Клермонт после катастрофы 1848 года {449}. Ехать ужасно не хотелось, но выхода не было. Это был тот самый случай, когда нельзя было не продемонстрировать низложенному королю почтительное сочувствие.

День был превосходный. На поезде я доехал до Эшера, а оттуда экипажем до Клермонта, где никогда раньше не был. <…> После ожидания, продолжавшегося около четверти часа, меня проводили в гостиную, где король, стоя в окружении нескольких джентльменов, беседовал с собиравшимся уходить генералом Фоксом. Увидев меня, он направился в мою сторону, с важным видом поклонился и задал мне несколько ничего не значащих светских вопросов. С совершенно равнодушным видом он, к моему огромному удивлению, поинтересовался, не собираюсь ли я в Париж. Затем его величество подошел ко мне вплотную и сказал вполголоса: «Если вы последуете за мной, мистер Дизраэли, мы сможем поговорить наедине». Мы вышли из комнаты и, пройдя длинным, темным коридором, очутились в самой обыкновенной спальне с крашеным столом и зеркалом красного дерева. Король опустился на низкий стул у кровати, пододвинул мне точно такой же стул и безо всяких околичностей сказал по-французски — последнее время он говорил только на родном языке: «Мне хотелось вам рассказать, как все было…». И он поведал мне все с самого начала до той минуты, как он покинул Тюильри отрекшимся монархом. Думаю, его рассказ продолжался не меньше часа, и за все это время король ни разу не запнулся, ни разу не сделал паузы. Он был многословен, при этом говорил без особого чувства. На меня он поднимал глаза редко. Мне показалось, что говорит он чистосердечно, как будто обращается к репортерам.

Из его рассказа я сделал вывод, что все произошло неожиданно и по чистой случайности. И что Лагранж и тайные общества {450}, обнаружив, что кругом хаос и страна без хозяина, этим воспользовались, ибо поняли, что пробил их час.

Когда рассказ подошел к концу, возбуждение короля, прошло, и наступила апатия. Я так расстроился, что не мог произнести ни слова. Испытывая огромную жалость к этому добросердечному и умному человеку, который, когда я был еще юн и безвестен, всячески меня облагодетельствовал, я с почтительной нежностью взял руку его величества и поднес ее к губам. Он взял мою руку в свои, поднялся и привычным голосом сказал: «А теперь я отведу вас к королеве».

И король отвел меня в гостиную, где королева вышивала в окружении фрейлин. За ее спиной стоял генерал Дюма и другие придворные. Король, так, будто он был в Тюильри, веселым голосом представил меня присутствующим. Ее величество приняла меня без малейшего. напряжения, с сердечностью и трогательной непосредственностью и поинтересовалась, как поживает моя жена. <…>

Сэр Роберт Пиль, отказавшийся от поста премьер-министра в 1839 году, когда у него, по существу, не было конкурентов, был не прочь занять этот пост годом позже, когда правительство пыталось смягчить государственную монополию и предложило снизить пошлины на зерно, строительный лес и пр. Естественно, против выдохшегося кабинета министров были настроены многие. Пиль был доволен, не припомню, чтобы он когда-нибудь был так взволнован. «Страна с нами», — не раз повторял он.

О его дальновидности эта фраза не свидетельствует.

Я обедал у графа Моле (кажется, в 1842 году) и сидел рядом с Александром Гумбольдтом. Он уже тогда был очень стар, однако прожил еще десять лет. Старческими хворями он не страдал, был оживлен, общителен, любезен. Беседовать с ним было одно удовольствие, и мне стыдно, что я почти не запомнил, о чем шла речь. Напротив меня сидел Виктор Гюго: красивый человек, тогда ему было никак не больше сорока, выглядел же он еще моложе.

Смайлз имел обыкновение говорить: «Бульвер терпеть не может Диккенса — и в то же время не в состоянии без него жить. Мотылек и свеча». {451} <…>

1859

Принц-консорт не раз в тот год говорил мне, что итальянцы «себя изжили». Примечательно, что со времен Кавура {452} и вплоть до сегодняшнего дня у них и в самом деле не было ни одного дельного политика.

Принц сказал также, что французам следует «задавать трепку» (именно так он и выразился) каждые пятьдесят лет — в противном случае мирная и безопасная жизнь не наступит никогда. Французы, сказал он, тщеславны, падки на военную славу и не брезгуют мародерством. Это — мелкая нация (сказал он), и, в конечном счете, ее всегда бьют.

Однажды, примерно за год до смерти, принц сказал мне: «Лорд Джон Рассел очень любит цитировать короля Вильгельма III {453}, называя его свободолюбцем, но на этот счет существуют разные мнения. Отчего же, если уж на то пошло, не превозносить Вильгельма за то, чем он и в самом деле прославился? Никто ведь не станет оспаривать, что именно он возглавил союз европейских народов против Франции и отстоял европейскую свободу».

1860

Я бы нисколько не удивился, если бы наиболее видные сочинители Франции за последние четверть столетия заняли в своей литературе то же место, какое в нашей литературе занимают елизаветинцы.

Среди этих авторов выделяются, на мой взгляд, двое, хотя по стилю они решительно не похожи. Это — Жорж Санд и Бальзак. Не стану говорить о Жорж Санд как о французском Шекспире, ибо у них мало общего; Бальзака же многое роднит с Беном Джонсоном. Что до Санд, то она, по моему мнению, является лучшим прозаиком — во всяком случае, из всех пишущих на современных языках. Санд отличается такой же страстностью, как Руссо, и гораздо более колоритным стилем. Ни один писатель до нее не обладал столь же изощренным чувством природы, не писал с той же образностью и одновременно точностью. Дюма и прочие будут, возможно, со временем восприниматься как наши Марло, Мессенджеры, Бомонты и Флетчеры, Форды и т. д.

1862

Принц Наполеон {454} приехал в Англию — остановился в «Кларендоне», свою визитную карточку самолично завез в Гровнер-Гейт. Таким образом, я был вынужден просить аудиенции, хотя встречаться мне с ним не хотелось. Его сходство с портретами первого императора невероятно; похож он на своего дядю, насколько я могу судить по тому, что слышал и читал, и манерами. Исключительно умен, блестящий собеседник, искрометная жизнерадостность, жесты выверенные, как в пантомиме.