С вождями и без них - Георгий Шахназаров

Марксистская ортодоксия не раз и не два очищала свои авгиевы конюшни от теоретических ересей (прудонизм, бакунизм, каутскианство, бернштейнианство, троцкизм и т. д.) и революционные ряды от фракционеров. Каждое большое "очищение" сопровождалось пересмотром первоначальных канонов в сторону упрощения, а партийной дисциплины - в сторону ужесточения. Ленинизм намного проще марксизма, основательно "очищен" от гегельянских изысков, которые не по зубам пролетарию ("Мы диалектику учили не по Гегелю"). Сталинизм же и вовсе стерилен по части теории, весь его идейный арсенал уместился в 4-й главе "Краткого курса истории ВКП(б)", которую каждый, если он не совсем дурак, может вызубрить.

Таким же образом упрощалась и методика борьбы за чистоту марксистского учения. Основоположники, обнаружив отступничество, писали гневные письма или целые трактаты, разоблачали виновных на конгрессах. Ленин, большевики этим не довольствовались, гнали оппонентов из партии. А в сталинскую эпоху за лишением партбилета следовали расстрел или ссылка, что надежно гарантировало единство партийных рядов.

И все-таки бациллы сомнения проникали в умы. Я был принят в КПСС на фронте, 19-летним. Партия вместе с народом защищала Отечество, состоять в ее рядах было честью. А вот после войны пришло время думать. Перелом в моем сознании наступил после того, как в 1950 году, будучи аспирантом, я был направлен в Свердловскую область с пропагандистской группой ЦК. Возглавлявший "пропгруппу" инструктор Белобородов должен был "прощупать" руководство местной парторганизации на предмет лояльности и соблюдения Устава, а нам, ученой братии, полагалось просвещать кадры относительно международного положения.

Побывал я в Краснотуринске, Серове и других промышленных городках, много было встреч с интересными людьми, но навсегда запали в память два эпизода этой поездки.

Ранним утром мы едем на алюминиевый комбинат. Сильный мороз, не погашены еще тусклые фонари, редко расставленные вдоль тракта. Под тяжестью заледенелого снега гнутся к земле ветви статных уральских сосен. Подъезжаем к перекрестку и останавливаемся, чтобы пропустить печальную процессию. Словно на похоронах, медленно бредут люди в телогрейках, пряча в карманах брюк озябшие руки, свет выхватывает из полутьмы серые землистые лица, в глазах - отрешенная покорность судьбе. Цепью по обоим бокам колонны солдаты с автоматами наготове. Население одного из островов архипелага ГУЛАГ.

А вот и место назначения. Входим в шамотный цех и в первые мгновения слепнем. Воздуха нет, застывшей пеленой стоит густая коричневатая пыль. Через несколько минут начинаем дико кашлять, столичных гостей спешат увести в заводоуправление. Спрашиваю: как же люди работают в этой атмосфере без вентиляции? Ставили вопрос, жалуется начальник цеха, говорят, средств нет, страна не оправилась от войны, заключенные потерпят. Работают они у нас всего по 4 часа, подкармливаем чем можем, есть больница... Потом, на выходе, он мне шепчет на ухо: "Что говорить, год-два поработают - верный туберкулез, в тридцать-сорок лет - на погост". Сколько же таких бедолаг, среди которых не каждый разбойник, умостило костями площадку для побед социализма?

В уральском селе смотрели скотный двор, ходили по избам. Война сюда не докатилась, а разруха, как после побоища. Убожество, нищета, женщины под тридцать-сорок выглядят старушками. Потом я выступал с лекцией в сарае, игравшем роль клуба, отвечал на вопросы.

- Сынок, - спросила одна, - ты Сталина часто видишь?

В голове мелькнуло, что видел один раз генералиссимуса на Мавзолее, шагая в рядах демонстрантов. Вроде бы это дает право ответить: "Иногда".

- Так ты передай ему, пожалуйста, спасибо за нашу счастливую колхозную жизнь.

С тех пор и навсегда я разуверился в справедливости и разумности насажденного в стране порядка, хотя знал о его скрытых пороках малую толику. Для меня, как и для миллионов членов партии, громом с ясного неба прозвучали разоблачения XX съезда. Немало открылось и в самое последнее время, уже после запрета КПСС. Но не случайно числюсь в "шестидесятниках". Уже тогда, в 60-х, пришел к твердому убеждению, что строй наш уродлив, его надо кардинально менять, а партию преобразовать из коммунистической в социал-демократическую, причем не переодеванием, не сменой вывески - глубоким внутренним обновлением. К такому же выводу пришли многие, в нем кредо "шестидесятничества". У нас это важно понять - не было помысла изменять партии, было желание изменить ее.

Четверть века пришлось ждать часа, когда стало возможным взяться за практическое решение этой задачи, а когда час настал, возникло сомнение: решается ли она в принципе? Можно преобразовать, конвертировать рубль в доллар, танковый завод в тракторный, колхоз в ферму, общественную собственность в частную, даже в ином случае преподавателя марксизма-ленинизма в армейского капеллана. Но можно ли конвертировать партию коммунистов в демохристианскую, либеральную, хотя бы социал-демократическую? Непросто поменять название, труднее - идеологию, еще труднее - руководство и самое трудное - отказаться от убеждения, что история поручила коммунистам осчастливить человечество и в этих целях выдала им мандат на вечную власть.

Опыт восточноевропейских стран показал, что сравнительно успешно "конвертируется" часть компартии, которая уже исповедовала социал-демократические взгляды, но должна была об этом помалкивать. Там компартии поглотили социалистов, растворили их в себе, поделившись крохами власти (Циранкевич, Гротеволь). У нас их (меньшевики, эсеры) перестреляли в 1918 году и позднее, за исключением разве тех, кто, как А.Я. Вышинский и В.Р. Менжинский, сами согласились пойти в палачи, чтобы доказать свое полное обращение в коммунистическую веру. Но как ни уберегали вожди партию от "социал-демократической заразы", она все-таки проникла в ее ряды. И с началом перестройки вопрос стоял так: отделиться "еретикам" или постараться переубедить своих ортодоксально мыслящих товарищей и повести всю партию по пути обновления? Нечего говорить, насколько предпочтительней был второй вариант. Горбачев избрал его, долго пытался реализовать и потерпел поражение. Слишком поздно расстался он с надеждой реформировать партию и пришел к выводу, который в свое время без колебаний сделал Ленин: "Сначала надо размежеваться".

Ну, а впервые вопрос о судьбе партии встал в практической плоскости после учреждения поста президента. В ходу тогда был анекдот: приходит кто-то к нему с предложением и слышит в ответ: генсеку нужно посоветоваться с президентом. Шутка, близкая к действительности. Занятие двух руководящих постов с неизбежностью ведет к раздвоению личности. И дело не только в сумасшедшей двойной нагрузке. Тут требуется два не совсем совпадающих типа мышления. Иное дело в прошлом, когда именно генсек правил как самодержец. Ему и не было нужды занимать одновременно другое кресло. А ведь Горбачев выстраивал легитимную систему и относиться к этому легкомысленно не мог. Поэтому двойственность доставляла много хлопот и ему самому, и тем более окружающим.

Не обошла она и помощников Михаила Сергеевича. Месяца через два-три после его избрания главой государства Анатолия Черняева и меня официально "перепрофилировали" - из помощников генсека в помощники президента. На деле ничего не изменилось, приходилось выполнять поручения, касающиеся и партийных, и государственных дел.

Проблема "раздвоения личности" на политической почве не связана с нашей спецификой, в той или иной мере возникает всюду, где партийный лидер избирается главой государства или правительства, на другие посты. Регулируется она по-разному, в некоторых странах полагается на срок пребывания в государственной должности снять партийные полномочия. Но и в этом случае политический деятель обвиняется оппозицией в "партийных пристрастиях". Тут уж ничего не поделаешь.

В случае с Горбачевым дело обстояло куда серьезнее, потому что целью реформы была передача власти от всемогущей, монопольно правившей страной партии выборным представительным органам. Процесс этот был далек от перевала, после которого можно было счесть происшедшие изменения необратимыми. Больше того, тогда для реставрации прежнего режима не было даже необходимости прибегать к каким-то чрезвычайным средствам, вроде заговора или переворота, настолько сильна была семидесятилетняя традиция, настолько уверены в себе партийные комитеты, державшие в руках реальную власть на всех уровнях. Позиции партии были чуть потеснены в результате созыва съездов народных депутатов и начала работы нового Верховного Совета, формирования оппозиции. В этом смысле следующей по значению ставкой становилась судьба президентского кресла: будет глава государства, как все его предшественники после Октября 1917 года, править от имени КПСС или станет "президентом всех советских граждан".