Отходняк после ящика водки - Альфред Кох

Выяснилось, правда, что все значительно прозаичнее. Просто Олег в молодости работал врачом на рыболовецкой базе, плавающей далеко в океане. Врачам и тогда платили крохи, вот он и подрабатывал на разделке рыбы. Там и насобачился.

Но, как говорится, осадок от его удалой работы с трупом рыбы остался.

После Олег на раскаленную сковородку наливает оливковое масло, бросает туда нарезанный кубиками репчатый лук и, слегка обжарив его, добавляет икру, печень и молоки. Все это шкворчит на сильном огне минут пять, и… снова по маленькой, но уже под свежий улов. Вкусно.

Уха… А куда без нее?

Какую только уху я не ел. Но Олег варит какую-то специальную. Он даже запрещает ее называть ухой. Говорит: «форелевый суп». Суп-то он суп, но все же – уха.

Я знаю все эти разговоры, что, мол, в уху, кроме лука, соли-перца и лаврового листа, класть ничего нельзя, но все же я люблю еще с картошкой. Вот режьте меня на куски; сколько я ни ел ухи, хоть на Волге, хоть на Ладоге, но простые русские люди, которые не читают умных городских книжек про русскую кухню, всегда кладут в уху картошку. И знать не знают, бедолаги, что всю жизнь едят неправильную русскую уху, то есть черт знает что едят. Действительно, дикий у нас народ, непросвещенный. И уху-то нормально сварить не могут. Беда.

Олег картошку в уху таки кладет. В этом, видимо, заключается его хохляцкий протест против москальских рецептов, который (протест) странным образом, как я уже отметил выше, смыкается с обычной практикой темных, не знающих собственных обычаев русских людей.

Особенность этой профессорской ухи заключается в том, что он не доводит ее до кипения.[40] Сначала он отдельно отваривает картошку, потом бросает ее в воду, где лежат большие куски форели. Форельные же куски наложены в котелок доверху и лишь залиты водой. Вода нагревается до «предкипящего» состояния и в нем поддерживается минут пять-десять. Рыба отлично сваривается без всякого кипения. Но вот разлили по тарелкам. Луковица, большой лохматый кусок черного хлеба. Ну, давай по маленькой…

Уже стемнело. Становится холодно. Вслед за рюмкой ледяной водки вливается в пищевод густая огненная уха. Запах, вкус, аромат… Блин! По второй. Обязательная программа. Изо рта начинает валить пар. Разговоры переносятся в дом. Чай, выпечка. Пылает камин. В голове мысль: как бы не напиться? Нужно скорее собираться домой. Ведь завтра воскресенье, то есть футбол, баня. Но тут так хорошо… Нет, все. Встаем, поехали. Акт расставания. На посошок. Возьмите с собой рыбки. Нет, нет, что вы, не нужно… Да возьмите. Ну ладно. Все, все. Поехали, Пока. Целую. Все.

А.К.

ЭРНСТ: КОГДА МОБИЛЫ БЫЛИ БОЛЬШИМИ

Простой репортер Костя Эрнст, теперь уже большой медиа-магнат Константин Львович, прошел большой путь. Мы и оглянуться не успели.

Как бы то ни было, уйдет Эрнст куда или нет в ближайшее время, обращаю ваше внимание вот на что: человек на своем посту уже четвертый президентский срок. На пенсию ему, что ли, с этой должности уходить c самоваром – подарком от профкома? Должен же быть еще рост. Какой-то. Лично я легко вижу его в Кремле – он там будет смотреться не хуже, чем… обойдемся тут без известных фамилий. Право, там не будет лишним высокий артистичный красавец, который говорит по-русски очень толково и притом афористично. Да к тому ж, пардон, из Питера. И, entschuldigen Sie bitte, с немецкой фамилией (в переводе – серьезный, серьезно), а это нашего брата германиста умиляет. Я давно удивлялся, почему они там не могут на серьезную роль найти парня типа Гагарина, видного, с хорошей улыбкой, а тащат разных… э-э-э… разных. Ну, Константин Львович, конечно, не Юрий Алексеевич, но по фактуре он куда ближе к типажу русского красавца и добра молодца, чем… типун мне на язык. «Девочки, посмотрите на фотки Эрнста – какой симпатичный парень, с нордической внешностью…» – немало в Интернете подобных откликов на портреты телеклассика.

Когда его спрашивают, насколько серьезно он допущен во власть, ответ дается приблизительно такой: «Компьютер в таких случаях отвечает: "Вопрос некорректен"». А что, грамотно…

О популярности: даже Хемингуэй теперь в русскоязычных публикациях все чаще Эрнст, чем Эрнест, – это явно в честь Константина Львовича. И то сказать, теперь небожители – это ТВ-люди, а не разные писатели.

Я еще вспомнил, что у Эрнста был конфликт с министром печати М.Ю. Лесиным. Кто кого? – Боливар не вынесет двоих; где, кстати, сейчас Лесин? Что-то его давно не видно. Более того: эксперты, которые отслеживают битву компроматов, отмечают, что на наезды в прессе Эрнст реагирует куда жестче, чем даже сам ВВП. О как.

Еще. «Независимая газета» дала текст искусствоведа Анри Вартанова (не преподавал ли он у нас на журфаке лет 30 назад?) про Эрнста. Так после Ремчуков, главный редактор и по совместительству хозяин издания, написал здоровенную объяснительную. С чего-то вдруг. И напечатал. Она была, кажется, больше самой заметки… Там было подробно про то, что Эрнста никто не заказывал, задачи его скомпрометировать никто не ставил, речь шла только об искусствоведческом анализе. В общем, не до шуток.

Я как узнал про это, сразу кинулся перечитывать приготовленный к печати файл на предмет какой крамолы. Долго сидел и рассматривал под лупой весь текст… Много думал и чесал репу. Стремно все-таки. Константин Львович! Я хотел как лучше!

С чего началась телеменеджерская карьера Эрнста? Как так вышло, что он занимался «Матадором», журналом и передачей, а потом ушел в начальники? Цитирую нашего персонажа:

«Еще во время «Матадора» я по просьбе Влада Листьева писал план трансформации Первого канала. Он считал, что будущее телевидения я вижу точнее, чем он. Влад говорил: «Я буду администратором, а ты – идеологом». Я, пожалуй, лучше других знал, чего он хотел. Мы последние месяцы перед его убийством виделись почти каждый день, мы много обсуждали. Незадолго до этого злосчастного 1 марта мы с ним поссорились по поводу каких-то творческо-организационных взглядов на развитие канала. Это была не принципиальная ссора, так, ерунда… Я уехал снимать в Венецию выпуск «Матадора», о Венецианском карнавале. Вечером 1 марта я снимал последнюю подводку к этой программе, где много раз повторялось одно и то же слово, оно было и последним в подводке – слово «смерть». Мы выключили камеру и пошли в сторону гостиницы. Мой оператор из автомата позвонил в Москву… Мы уже отошли метров на 100, и вдруг раздался его дикий крик, который бежал в нашу сторону. Мы подумали, что на него напали, отняли камеру. Побежали навстречу. Он, плача, сказал – Влада убили. Влада мне чрезвычайно не хватает. Он был моим близким другом. Я каждый день вспоминаю о нем. И я с тех пор никогда не был в Венеции и, наверное, никогда не поеду».

Это была, наверное, последняя журналистская командировка Эрнста – исторический момент! В который я, вот забавно, был рядом: тоже освещал карнавал.

Помню, мы стоим рядом на площади Св. Марка, он смотрит на туристов, которые съехались в Венецию, ожидая там увидеть феерию, а нашли толпы сонных пенсионеров в дешевых масках, и комментирует:

– Упадок сил на Западе! Все, Европа кончилась. У них тут к 35 годам импотенция! Я поднимал статистику. Это ж страшно… Людям ниче-го не хочется. А «третий мир» всегда готов! Вот, тут карнавал, но 90 процентов масок неинтересны. У людей нет воображения! И ничего не происходит. Что же мне прикажете снимать?..

По ходу монолога – дело происходило на площади – к нам подвезли инвалидную коляску с парализованным стариком. К дедушке подвели одинокую даму в пластиковой маске за три доллара, и тот долго снимал ее, недвижную, на видео.

– Вот он, образ Европы! – в сердцах сказал Эрнст, разозлился и пошел ругаться с начальником карнавального оргкомитета синьором Момой. Я тоже пошел за компанию. Мома оказался угрюмым изможденным человеком с лысиной. Эрнст тыкал в программу карнавала и спрашивал венецианского начальника:

– И где красочные шествия? Где уличные театры мирового класса? Где балы? Я зачем тут сижу две недели, а?

Ну, спрашивал он не напрямую, а через переводчика, в роли которого выступал будущая медиазвезда Валерий Панюшкин; мир тесен, он тогда писал диссертацию во Флоренции, чинквенто-кватроченто, и вот подрядился подработать. Наш чичероне после ушел из науки в глянцевую журналистику (журналы «Матадор» и «Автопилот»), а оттуда в политическую – из которой тоже, говорят, ушел.

Когда надоело скандалить, мы пошли в кабак – тратторию La Perla, где и отметили 23 Февраля. Тост по этому поводу выпало произносить Эрнсту: он все-таки оказался старший по званию (как кандидату наук, ему давно уже дали майора запаса; сейчас небось он и вовсе генерал).

А за полгода до этого мы точно так же параллельно освещали Памплонскую фиесту, по следам Хемингуэя. Эрнст приехал туда, чтоб открыть этот праздник для русских – как ранее он (по его словам, именно он) открыл для нас Каннский фестиваль, бразильский карнавал и еще много чего. Забавно, что быков он освещал будучи не лохом-гуманитарием (как Хемингуэй), но кандидатом биологических наук. Такая академическая подготовка по идее должна была уберечь Эрнста от ляпов, которые попадаются у писателя Хемингуэя, человека вообще без образования. Так, нобелевский лауреат в каком-то из своих текстов невысоко оценил одного корридного быка: тот-де плох, поскольку не различает цветов. Эрнст же сообщил мне со снисходительной улыбкой, что быки все дальтоники, это он как биолог гарантирует… В Памплоне Эрнсту тогда больше всего понравилось, что там любят русских, – ведь по всей остальной Европе это к тому времени давно прошло. «Приятно же, когда тебя любят, это нормальная потребность человека», – довольно рассуждал он. Любовь к русским обнаружилась случайно: Эрнста приняли за американца и на корриде намеренно облили красным вином. Он указал злоумышленникам на их ошибку, они распространили эту весть по амфитеатру, и всей группе с ближних рядов стали передавать вино и бутерброды.