Наваждение - Екатерина Мурашова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Софи, Софи! – вскричал Гриша, бросаясь едва ли не под копыта лошадей.
Возница с трудом остановил коляску. Софи соскочила прямо в объятия брата. По смуглому лицу Гриши текли слезы.
– Горе! Горе-то какое! Я! Я один во всем виноват!
– Что за горе, Гриша? – отстраняясь, строго спросила Софи. – В чем ты виноват?
– Груша! Грушенька… Я – виновен! Любой казни мало…
– Что случилось с Грушей? Скажи толком! – Софи поджала губы, и Надя еще раз уверилась в том, что между невесткой и золовкой нет и, по-видимому, никогда не было особой любви.
– Груша… жена моя… Утопилась!!! – вскричал Гриша и, пошатнувшись обхватил руками взлохмаченную голову.
Надя невольно охнула.
– В самом деле? – осведомилась между тем Софи. – Утопилась? Гм-м… Ну, коли так, то что ж поделаешь… Слезами горю не поможешь… Пошли-ка в дом, Гриша. Нечего тут устраивать бесплатное представление для всей деревни…
– Да, да, ты права, Соня… Конечно… – всхлипнул Гриша. – Пойдем… Нет мне прощения…
В избе было чистенько, но как-то на удивление затхло. На застеленной кровати отпечатался абрис лежавшего навзничь человека. Чахлая геранька на подоконнике засохла и скукожилась. Средних лет баба со свернутым на сторону носом сидела за столом и с ложки кормила девочку лет трех ячменной кашей. Девочка уворачивалась и ныла.
– Спасибо, Матрена, – сказал ей Гриша. – Иди…
– Да она не съела, почитай, ничего, – гнусаво предупредила баба. – Третий день, почитай, Григорий Павлович. Я чаю, как бы тоже не померла…
– Иди, Матрена! – зазвеневшим голосом повторил мужчина.
Баба, шаркая толстыми ногами, вышла. На лице ее отчетливо пропечаталась та же тупая укоризна, какая видна бывает у старых дворовых псов, всю жизнь просидевших на цепи.
Софи подошла к сидящей девочке, оглядела ее со всех сторон, как рассматривают экзотических зверьков в зоологическом саду. Девочка, замолчавшая было, опять заплакала и заныла:
– К ма-аме хочу!
– А кашу доесть не хочешь? – строгим «докторским» голосом спросила Надя.
– Не хочу-у! – девочка заревела еще пуще и швырнула лежащую на столе ложку на пол.
– Я сойду с ума! – простонал Гриша. – Отчего я вовремя не утопился?!
– Да, это вопрос, – согласилась Софи, подставила стул Наде и присела сама. – Но расскажи-ка мне поподробнее. Я пока ничего не понимаю… Груша знала о наших, о твоих планах?
– Знала, – получив возможность выговориться, Гриша слегка приободрился. – Я все ей рассказал, и дал прочесть оба письма: и твое, Соня, и ваше, уважаемая Надежда Левонтьевна, – он, привстав, грациозно поклонился в сторону Нади, и она внезапно, вдруг вспомнила то, что так привлекало ее когда-то в молодом Ипполите Михайловиче.
Вот эти вот почти бессознательные движения и повадки едва ли от рождения (да что там – до рождения, во многих поколениях) воспитанного человека. То, на что Ивану Гордееву, к примеру, приходилось всю жизнь ломать себя, давалось им само собой… И, к сожалению, довольно быстро уходило с годами, если они оказывались вырванными из привычной, специально приспособленной для их существования среды… Ипполит… Надя вспомнила его нынешним, склонившимся над полной тарелкой закусок; пальцы в жиру, рыжеватые блестящие волоски на них… Вот и Гриша, останься он в ссылке еще хоть лет на пять… Впрочем, есть еще и Софи… Имеет ли среда… Или люди… Или время… Или хоть вообще что-то или кто-то (!) над нею власть?! Может ли сделать ее… не собой?
– … И тогда она сказала мне, что вся ее жизнь со мною была миражом, мороком, взятом из твоих, Соня, романов…
– Ну вот, – с готовностью усмехнулась Софи. – Я отчего-то так и знала, что я в конце виноватой окажусь!
– Нет, нет, Соня, ты тут совершенно не причем! – с горячностью воскликнул Гриша. – Ты как раз всегда предупреждала меня, что Грушенька не сможет быть со мною счастлива…
– Мне казалось, что я предупреждала – наоборот: ты не сможешь быть счастлив с нею! – пробормотала Софи.
– Так и вышло! Что я смог дать ей, кроме… кроме постоянных страхов, сердечных терзаний, и вот этого убогого жилища!
– Гриша, мы теперь же уедем отсюда!
– Куда и зачем мне ехать? – с тоской спросил Гриша. – Где я смогу забыть несчастную Грушу и все, что я сделал, точнее, не сделал для нее?! Я забрал ее из вертепа и обещал сделать счастливой… А теперь… Ведь ей не было еще и тридцати лет… И эта несчастная сиротка, Люда, по моей вине оставшаяся без матери… Не уговаривай меня, Соня, я – преступник, меня надо судить за убийство. Я сдамся властям…
– Так! – Софи поднялась, прошла по комнате, и остановилась рядом с сидящим, поникшим головою Гришей. Рукою взяла его за темную, с едва заметною сединою прядь и потянула вверх, заставляя глядеть себе в глаза. Лицо Гриши сморщилось от внезапной боли. – Слушай меня! К вопросу о властях и преступниках… Я не знаю, действительно ли Лаура свела счеты с жизнью, да, если честно, и не слишком хочу это знать. Если же она и вправду утопилась, то это всего лишь значит, что в ней внезапно заговорила умолкнувшая много лет назад совесть. Груша-Лаура не только бывшая проститутка. Она – убийца. Десять лет назад она убила свою подругу, горничную Лизавету, которая грозила ей разоблачением. Она зарезала ее ножом из заведения Туманова, в котором, как ты помнишь, служила, и оставила улику на месте преступления. В убийстве обвинили Михаила, и это еще добавило камень в тот груз, который и так уже лежал на его плечах… Я случайно раскрыла это дело, мне помогла шляпница Дашка из дома Туманова и механические мопсики, которых подарил мне Михаил…
– Соня… – потрясенно прошептал Гриша. – Ты знала уже тогда? Но почему же ты не сказала мне?!
– И что было бы? Ты отказался бы от нее, если бы узнал? Или нашел бы и этому оправдание, как и ее работе в борделе? Скажи честно: тогда – отказался бы?!
Подумав, Гриша отрицательно помотал головой.
– Вот и я так решила, – кивнула Софи. – Зачем тебе было знать, что ты живешь еще и с убийцей… А Грушу я предупредила… Она ненавидела меня также, как и я ее…
– Господи, у меня просто не укладывается в голове… – пробормотал Гриша.
– А у меня так прекрасно укладывается, – заметила Софи. – Покажи-ка мне лучше записку, которую она тебе оставила.
Гриша протянул Софи лежащий на столе клочок бумаги.
«Сил моих больше нету так жить. Кончаю свою распроклятую жизнь и в смерти моей прошу никого не винить. Позаботьтесь о дочке моей, Людочке. Грешная везде – Груша Домогатская-Воробьева.»
Прочитав записку, Софи передала ее Наде.
