Муравечество - Кауфман Чарли

— Твоя ермолка для сна.

— А, точно. Что-то я совсем уже! — говорю я. — Видимо, это я такой рассеянный из-за событий вечера. Еще раз, где она у меня?

— Тумбочка. Верхний ящик.

— Точно.

Я выдвигаю ящик — и вот она, клетчатая и фланелевая, с резинкой — видимо, для подбородка. Надеваю. Она на удивление удобная, а моя макушка действительно стынет по ночам. Я выключаю свет и укладываюсь на подушку.

— Спокойной ночи, Голубок, — говорит она.

— Спокойной ночи, Клоунесса Лори, — пробую я.

Она меня целует. Она Клоунесса Лори! И это ее прозвище!

Губы у нее милые, теплые и мягкие, со вкусом зубной пасты и — я немало причмокиваю губами и прощупываю языком нёбо для определения вкуса — блинчиков? Наверняка не скажешь, но я возбуждаюсь. Обычно еврейки меня не привлекают. Это просто вопрос вкуса; не антисемитская позиция. Но клоунесса-еврейка — другое дело. Не могу сказать, что понимаю почему. Прихожу к выводу, что если буду докапываться до причин, то это повредит моему сексуальному успеху, так что забываю обо всем, кроме тела этой клоунессы. Погружаясь в новое переживание, начинаю чувствовать себя им, начинаю чувствовать, что все-таки нашел свое законное место в мире. Как учит нас поэт, разве может быть неправильным то, что кажется таким правильным? Ее удивляют мои решения в сексе. Похоже, у нее с моим Двойничком выработалось что-то вроде программы. Возможно, я — то, что доктор прописал, как сказали бы остряки. И мне приходит в голову, что, может, в этой семье не все так безоблачно, что, может, в таких обстоятельствах правильное решение — представить свою истинную личность. Может, эта женщина готова к переменам. Может, я та самая интрижка на стороне, о которой она мечтает, но никогда не решится. Может, мне все-таки не придется покупать книжку Ростена[158]. Придумаю для нее новое прозвище. И ей понравится. Может, «сучка». Может, это ее заведет. По ходу дела разберемся. Чувствую, что она податлива, что я как муж для нее — на коне. На том самом, на котором я никогда раньше не был в отношениях с женщиной. И я кончаю. Ох как я кончаю. Переворачиваются земля и небо. Даже сильнее, чем с Олеарой. Сильнее, чем в подъезде Цай. Сказать по правде, ее это даже слегка пугает. Потому, что мой оргазм сильнее и мужественнее, чем у ее супруга? Потому, что это слишком быстро, она не готова, сама не закончила? Не знаю, но, когда ты на коне, верить надо в первое. Я достиг оргазма в самый правильный момент, а это достигло идеального результата в ее теле.

— Это просто… прекрасно, — говорит она.

— Рад, что тебе понравилось… сучка. — «Сучка» я говорю очень тихо.

— Что? — переспрашивает она.

— Что что?

— Ты назвал меня «сучкой»?

— Назвал?

Она чмокает меня в щеку и говорит:

— Сучка Лори.

Мы долго лежим в тишине, потерявшись каждый в своих мыслях.

Наконец я нарушаю тишину:

— «Клоунесса Лори» пишется с маленькой или большой?

— Ох ты скажешь. — Она снова меня целует, потом переворачивается на бок и почти сразу начинает тихо посапывать.

Ну, варианта только два.

Глава 62

Утро приятное. Кофе и мацебрай. Мне нравится. Моя сучка Клоунесса Лори умеет готовить. В дневной ермолке уютно: она цвета хаки, не жмет, много карманов. Я вышел в интернет (большая «к») и читаю про ермолки из волос. Вчера ночью мне пришло в голову, что если бы такие существовали, то я мог бы прятать плешь без обвинений в самовлюбленности, а если такой не бывает, то на ней можно неплохо заработать. Оказывается, бывают, и я заказываю три, темные с проседью: «Юлий Цезарь», «Джуд Лоу» и «Николас Кейдж».

Сегодня я должен быть у Чарли Роуза (в этой реальности он, похоже, не обесславился или, возможно, начал карьеру заново как необесславленный[159]), а вечером вручаю Флойду Норману первую Афроамериканскую награду за заслуги в анимации имени Инго Катберта.

В общем и целом жизнь теперь хороша. Однако что-то все-таки гложет. Возможно, из-за сплошной лжи. Я дал обещание Инго на его могиле сохранять и защищать его наследие, его фильм. Как только я его нечаянно сжег, я, пока горел на парковке «Слэппи» (почему теперь вдруг «Слэппи»?), дал Инго второе обещание — восстановить фильм, насколько это возможно. И в самом прямом смысле я практически живу во лжи. И я не только лгу о фильме Инго — речь о настоящем фильме, каким я его знаю, а не этой нелепой антитезе, которую принес в мир доппельгангер, о реальной, жестокой, ужасающей комедии, о труде всей жизни Инго, — но и обманываю Клоунессу Лори. Из-за этой шапочки, которую я теперь ношу, кажется, будто меня всегда видит Бог, будто мне не спрятаться, будто мне нужно признаться, принять земные последствия, да и потусторонние тоже. Все-таки я в конечном счете этичный человек. В пылу — из-за страсти, гнева, скорби — я выхватываю айфон из заднего кармана ермолки, набираю «Комиссар Эл Раппапорт» и звоню раньше, чем могу сам себя переубедить.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

— Привет, Б., — говорит комиссар Раппапорт.

— Привет, Эл. Слушай, надо поговорить.

— Что такое, приятель?

— Помнишь то тело в подворотне?

— Со вчерашней ночи? Клоуна?

— Да. Слушай…

— Конечно, помню. Это ж случилось вчера ночью.

— В общем, послушай…

— О нем позаботились, Б. Его нет. Кремировали. Развеяли по ветру.

— Вы его сожгли?

— Ага. Пока-пока, клоун. Был и не стало. Не о чем волноваться, Б. Этого никогда не было. Его не существовало.

— Но ведь существовал.

— А ты докажи.

— Чего?

— Не можешь. Никто не может. Всё в порядке. Наслаждайтесь жизнью, сэр. Вы это заслужили.

— Эм-м…

— И серьезно — спасибо за все, что ты делаешь.

— Ага. Ладно, Эл.

— Чао, сучка!

Он смеется и вешает трубку.

Я брожу по улицам. Теперь все изменилось. Все меня узнают, просят автографы, сфотографироваться. Приветствуют с уличных столиков в ресторанах. Прохожие говорят, что моя книга спасла им жизнь, что они ждут не дождутся сериала на «Нетфликсе». Все изменилось, но не уверен, что к лучшему. В смысле — да, почти во всем к лучшему. Кто-то выскакивает из «Барнис» и предлагает кашемировый свитер, который только что купил для меня, когда заметил меня через витрину. Свитер стоит долларов девятьсот, если я что-то в этом понимаю. Хороший. Мягкий. Вересково-серый, что мне нравится, и идет к заплетенной бороде, при этом прекрасно пряча перхоть с нее. И все-таки мне нехорошо.

Я вспоминаю убитого, хоть, на мой (и Раппапорта!) взгляд, его никогда по-настоящему не существовало — уж точно не так, как существую я, — хоть он, за неимением термина получше, репликант и, на мой взгляд, существовал только для того, чтобы присыпать еще больше соли на рану моей психики, которую только и солили, сколько я себя помню, даже с самого детства. И все же я чувствую себя виноватым. Он (оно?) — живое создание с человеческим лицом. Конечно, то, что это создание конкретно с моим лицом, дает полное право убрать его из этого мира. Все-таки лицо мое. И было моим раньше, чем его. Он меня копировал. Он в лучшем случае плагиатор лиц. Украл лицо и понес за это наказание. Чем он в этом отношении отличается от Стивена Разбитого Гласса[160]? Вот из-за его преступлений люди оправданно возмущались. Конечно, насколько мне известно, его никто не убил и убить не предлагал. И правильно! Но лицо — это же более серьезное прегрешение. Да, можно сказать, что «клонскость», за неимением лучшего названия, — не его вина. Он не просил сделать его клоном. В смысле это я думаю, что не просил. Возможно, просил. Просил или не просил, а его существование — не моя вина, и глупо было бы ожидать, что я стану его терпеть.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Вдобавок я уверен, что существовал-то он только для того, чтобы ранить меня, чтобы мне было невозможно жить в мире, где теперь есть он. Так что в самом прямом смысле его убийство — акт самозащиты. И все же я не получаю удовольствия от убийства человека, клон или не клон. И если забьешь до смерти своего клона, это остается с тобой навсегда. По сей день, то есть следующий день, все еще вижу перед мысленным взором его безжизненное тело. И я знаю, что его любили очень многие, многие. То, что его любили за распространение лжи, не значит, что он заслуживает смерти. Иначе кого из нас можно пощадить? Но его ложь лишила мир истинного гениального творчества Инго, заменила безвкусной разжеванной кашицей безо всякой ценности для будущего кинематографа и, не побоюсь сказать, человечества. Конечно, можно поспорить, что он не знал о лжи — что его, клона, запрограммировали верить, будто он говорит правду. Склоняюсь к мысли, что так оно и было.