Кашпар Лен-мститель - Карел Матей Чапек-Ход

поклоны казались скорее энергическими кивками, чем изъявлениями благодарности за громоподобное приветствие.

И вся его блистательная дружина продефилировала по эстраде, с которой два выхода вели в жилые покои «резиденции», — продефилировала, сильно смахивая на свадебную процессию, ибо, покинув накрытые столы, выстроилась парами и в таком же порядке приближалась теперь к прочим гостям. А прекрасная дама впереди, ведомая двумя кавалерами — императорским советником Улликом с одной стороны и мистером Моуром с другой, была не кем иным, как барышней Тиндой в роскошном уборе и с огромным букетом: она вполне могла сойти за невесту.

Да так оно и было. Ибо пан Бенда с уверенностью сказал тетушке Рези:

— Та молодая красивая дама впереди — его невеста.

В этом же была убеждена вся публика, и восторги ее объяснялись отчасти именно этим обстоятельством. Зал был поражен невиданной, исключительной красотой, какую излучал весь облик Тинды. Она в самом деле лучилась, ибо ослепительные плечи ее, выступавшие из щедро открытого платья, светились каким-то глубинным сиянием, подчеркивая роскошь ее белых рук, изящно сужающихся кверху, слегка утолщающихся к локтю и далее переходящих в хрупкие запястья; пропорции, правда, не совсем классические, зато тем более привлекательные, что бюст ее был очерчен лишь намеком, но ровно таким намеком, какого достаточно, чтобы красота женского тела высветила и прелесть ее головки: поразительное свидетельство того, что очарование тела совершенной красавицы складывается по тем же законам стиля, что и красота лица.

Тинда ничего не надела на шею, не было у нее и серег, никакого украшения в ее серебристо-светлых волосах, что придавало ее облику ту чарующую самобытность, какую мы находим в естественности цветка; с этим гармонировала и простота прически, собравшей волосы греческим узлом. Туалет Тинды отличался изысканностью: белая роба с черной креповой накидкой и черной плиссированной отделкой из газа. Когда она повернулась лицом к залу, в черном лифе стал виден узкий, чуть ли не до пояса идущий вырез.

Она была так прекрасна, что вызывала чувство безнадежности.

— Просто сказка! — прошептала в восхищении тетушка Рези. — Хотя я и недолюбливаю ее...

— Что же она не надела свое колье, или у нее уже нет того жемчуга? — вздохнула Манечка, вспомнив старую обиду.

— Да, роскошная сбруя у буланки! — вставил Боудя.

— Молодой человек, как можно так говорить о даме! — одернул его пан Бенда.

— Да ведь она моя сестра, — возразил молодой человек.

— О, это... это другое дело, — пробормотал пан Бенда и с некоторой робостью обвел глазами прочих родственников невесты Моура. — Не сердитесь...

— А старый-то Уллик как разоделся, сапристи! — озорно крикнул Боудя. — Дело в том, что это мой папка, — тут же объяснил он владельцу типографии. — Но черт меня побери, если там не... ей-богу! — и Уллик младший разразился таким неудержимым смехом, что упал на стул.

— Как ты себя ведешь, Боудя, опомнись, не затевай скандал! — прикрикнула на него Маня.

— Нет, но это помереть можно, не видишь, кто в этой свадьбе выступает дружками? Вацлав, сын нашего сторожа, и Важка, тот пианист, что ходил к нам репетировать с Тиндой, — вон они спускаются в зал... Они-то как сюда попали? Нет, по мне это уж слишком, не стану я тут изображать плебс! Официант, счет!

— За все уплачено, ваша милость, — с гримасой понимания отозвался официант, махнув салфеткой.

— Бедный императорский советник, — проворчал Боудя, уткнув подбородок в ладони, сложенные на столе. — Мне его жалко!

— Действительно, бедный папа, — Маня подсела к брату, шепнула ему: — Если ко всему прочему не он оплатил туалет Тинды...

От этой мысли на смуглом ее лице выступил густой румянец.

— Господи, этого еще недоставало! — еще тише отозвался Боудя.

— Видно, папенька хорошенько тряхнул мошной, туалет-то шит в Париже, издалека видать, — произнесла тетушка Рези, потом, наклонившись к уху Мани, тихо прибавила: — Если только не тряхнул мошной другой кто-нибудь!

Маня перевела такой измученный взгляд на сына сапожника, что тот ласково осведомился:

— Что с тобой, милая?

— Тссс, мистер Моур говорит! — предупредил кто-то.

Публика уже снова стояла на ногах и слушала, храня гробовую тишину, что требовало довольно больших усилий, ибо хотя Моур говорил очень медленно, понять его, как ни странно, было трудновато: речь его была смесью чешского и английского, причем чешские слова он произносил тихо, английские же чуть не выкрикивал. Насколько можно было разобрать, мистер Моур благодарил гостей — ladies and gentlemen[110]  — за участие в торжественном вечере, знаменующем начало нового этапа его жизни, ибо он навсегда говорит «farewell»[111] прежней отчизне и возвращается на родину отцов, ставшую его «love at first sign», любовью с первого взгляда, едва он узрел ее снова. Поскольку оратор сам перевел последнее выражение, то свита его, занимавшая вместе с ним передний стол, поняла это в переносном смысле, и наступил некий психологический момент: все стоявшие за его столом разом опустили головы, а те, кого намек касался непосредственно, густо покраснели и смущенно заулыбались под нерешительными взглядами соседей. В конце концов и за этим столом вспыхнули горячие аплодисменты; воздержались только мисс Тинда Уллик и ее отец, который начал было хлопать, да тотчас и перестал, сообразив неуместность такого проявления восторга по поводу этого места в речи своего предполагаемого зятя. Пани Майнау тоже вовремя спохватилась — ведь ее намерения были прямо противоположны намерениям американца. Ее кавалер, которого она под свою ответственность привела с собой, чтобы он послушал феноменальный голос Тинды, был старый ее приятель еще со времен ее процветания на оперных сценах северной Германии, а ныне прославленный референт весьма прогрессивного и уважаемого журнала, выходящего в столице Германской империи, — доктор Принц; этот последний получал от речи Моура замечательное удовольствие и, хотя не понял ни слова, крикнул:

— Браво!

Что касается молодого Незмары и Важки, то они видели и слышали одну только Тинду.

Доктор Зоуплна отказался от всякой попытки понять, что происходит там, впереди, да и уследить за этим. Уже какое-то время его внимание полностью поглощал разговор двух пожилых господ, явно не принадлежавших ни к «Отсталым», ни к «патрициям» и попавших сюда бог весть по какой случайности, быть может, в качестве представителей какого-нибудь философического кружка. Старший из них, седой, выжатый жизнью, тощий человек, довольно громко говорил своему коллеге:

— Свобода воли? Послушайте, разве вы не знаете, что это — одна