Кашпар Лен-мститель - Карел Матей Чапек-Ход

Императорский советник, бесспорно самый элегантный и декоративный из всех наличных пожилых господ, понес свою импозантную, несколько полную фигуру, затянутую в белый жилет и так называемый «императорский» сюртук, к кружку, состоявшему из трех дам и двух кавалеров. Это были барышня Тинда, барышня Фафрова, пани Майнау, пан Важка и референт музыкального журнала из Германии, знаток и любитель чешской музыки, доктор Принц.

— Собирайся, дорогая, мы едем домой, — обратился к дочери императорский советник.

— Wa?.. — изумилась коротенькая полнокровная пани Майнау, до того задыхавшаяся в своем бархате, что у нее уже не хватило сил на конечное «s». — Wa sagt der Herr Vater?[114]

У нее была самая нелепая прическа, какую только возможно придумать для старой дамы, страдающей тиком, — торчавший в ее волосах султан из страусовых перьев непрестанно дрожал, а сейчас он затрепыхался еще сильнее.

— Ты это серьезно, папа? Сейчас, когда здесь самое веселье?

— Смотрел я сейчас на тебя и видел, как тебе весело, сапристи! Едем!

— Но это айнфох[115] невозможно! — разгорячилась пани Майнау. — Доктор Принц вам не мальчик, чтоб из него дурачка строить, Herr kaiserlicher Rat! Вы-то что скажете, доктор? — по-немецки обратилась она к Принцу. — Из самой Германии приехали послушать мой самый славный феномен, какой я когда-либо открывала, а этот Rabenvater von einem angehenden Theatervater[116] хочет ее увезти!

— Konnten wir uns helfen?[117] — флегматично ответствовал доктор Принц. — Скажем, что сожалеем, что в Праге люди действительно невежливы, да и пойдем спать — пора уже. Завтра в Национальном дают оперу Сметаны! Что ж, откланяемся, — и он зевнул.

— Aber davon kann keine Rede sein![118] — воскликнула пани Майнау. — Ох и нехороший у тебя папа! — накинулась она на Тинду. — Was sagen Sie dazu?[119] — Это относилось уже к Важке, на лице которого отразилась обманутая надежда, — хотя сегодня он уже слышал пение Тинды и аккомпанировал ей.

В конце концов пани Майнау кинулась за помощью к Моуру.

— Папочка, голубчик, — запела Тинда самым своим чарующим пианиссимо мелодию, которую хранила только для отца. — Ты ведь не можешь на самом деле хотеть этого! Ведь от этого, быть может, зависит мое будущее, если только оно у меня есть... И потом, не могу я уйти отсюда, пока из театра не дадут знать, что там решили обо мне, сюда позвонят по телефону, когда совещание в театре закончится, пани Майнау все уже устроила, один человек дежурит у телефона, а я не засну всю ночь, если не узнаю... Конечно, голубчик, папочка, мне здесь не нравится, но...

Тинда упрашивала отца, прильнув к его жилетке — как то любят делать красавицы со своими еще не старыми отцами, лаская их на людях так, как втайне ласкают любовников. Императорский советник только глазами моргал — и никогда еще не видел он свою дочь такой прекрасной.

И стало ему страшно жаль ее; а так как она сразу это поняла, то оба замолчали.

Если бы пан советник поддался искушению минуты, он ласково упрекнул бы дочь примерно такими словами:

«Опять роскошный туалет! Выглядишь ты в нем, правда, настоящей княгиней, ты великолепна — но как подумаю о счете портнихи, мороз пробирает, сапристи!»

Что бы она ответила?

Пожалуй — ничего по существу, или нечто такое, чтоб оставить отца в этом заблуждении; может быть, покраснела бы — а то, и не краснея, призналась бы, что платье это доставил сегодня утром рассыльный, исчезнув чуть ли прежде, чем появился; что в комнату к ней принесли эту роскошь в тот самый момент, когда она в полном отчаянии сидела над своим белым платьицем, освеженным бантиком ради сегодняшнего вечера, — в этом платье она уже пять раз пела на концертах и в Академии; что только уговоры и подстрекательства сидевшей у нее барышни Фафровой заставили ее примерить эту поэму из китайского шелка и еще какой-то ткани, которую не умели назвать ни она сама, ни Тонча; и что, увидев себя в зеркале, она уже ни за что на свете не согласилась бы надеть свои жалкие тряпки. В конце концов, обе общими усилиями разобрали каракули на парижской картонке, означающие адрес мистера Моура, и у нее гора свалилась с плеч, тем более, что и барышня Фафрова заехала за нею вечером тоже в бальном уборе, правда, пражского происхождения, но таком великолепном, что бедной Мальве никогда бы и не приснилось нечто подобное.

Вот что должна была бы рассказать Тинда отцу, если б хотела честно признаться, но в этом-то и заключалась опасность, которой отец ее желал избежать, а потому и оставил без внимания то, что заметил — или угадал — весь свет, особенно его искушенная дамская половина.

Вот почему пан императорский советник и поставщик двора не только не заговорил на эту тему, но даже не осмелился додумать ее до конца, ибо если бы он, не терпящий даже, чтобы Боудя выступал в футбольной команде под своей фамилией, додумал все до конца, то там, в этом конце, прочитал бы слово:

«Содерж...»

Нет! Он даже мысленно недочитал его.

— Послушай, — вместо этого спросил он дочь, — как сюда попал сын нашего Вацлава? Да еще к этому столу, в узкий круг избранных?

Пану советнику не надо было далеко отводить взор от лица дочери, чтобы узреть пламя, бьющее из очей молодого Незмары, который с такой неистовой силой пожирал взглядом Тинду, что вынужден был опереться на стол. Таким красноречивым был этот взгляд, что Вена, заметив наблюдение за собой, опустил голову, как грешник, захваченный врасплох.

Тинда же, пожав плечами, ответила отцу:

— Он встретился утром с Моуром на острове, когда тот заехал за мной, и Моур дал ему пригласительный билет — он ведь раздавал их, как миссионер святые образки. Удивляюсь, что не дал и старому Незмаре. Зато здесь наверняка присутствует тетушка Рези и, кто знает, может, и Маня со своим: когда мы проезжали мимо их дома, Моур велел остановиться и нарочно поднялся к ним, чтобы пригласить.

При имени своей второй дочери советник явно испугался, но тотчас, поднявшись на цыпочки, стал внимательно разглядывать зал в поисках Мани, о существовании которой совершенно забыл; и от этого ему тоже вдруг стало чего-то жаль, так жаль!

Именно в этот момент Боудя замахал платком, чтобы