Кашпар Лен-мститель - Карел Матей Чапек-Ход

оркестра, но никто уже не обращал внимания на то, что одновременно и музыка играет, и пан Бенда ораторствует перед пятеркой слушателей, распространяясь о mademan’ах[136].

Пан директор Папаушегг, тоже вернувшийся к смиховскому пиву после пражской шампанеи, тщетно пытался привлечь внимание доктора Зоуплны к этому состязанию. Доктор с головой увяз в диспуте с обоими философами; младший из них, невзирая на седины, до сих пор был учителем в местной школе, а старший оказался приватным ученым Йозефом Пелишеком, оригиналом, о котором Зоуплна много слышал, которого даже цитировали в литературе, хотя сам Пелишек не писал ничего, кроме полемик с исказителями его постулатов. Зоуплна, утонув вместе с обоими в бездонной пучине анализа и синтеза, не замечал бега времени, пока не почувствовал прикосновения к своему плечу Маниной ручки, а ее он почувствовал бы даже сквозь стальные латы, как ни нежна она была. Лишь тогда он выплыл из означенных глубин и огляделся.

— Пойдем с нами смотреть! Сейчас покажут жилые апартаменты, — позвала мужа Маня, добавив тихонько: — Чтобы знать, как устроится будущая миссис Моур!

Зоуплна едва не ответил недовольным жестом, к каким он уже постепенно начал привыкать в общении с женой, но тут взор его упал на огромное монолитное окно над оркестром: оно уже все было затянуто инеем, и сквозь иней искристо просвечивал широкий ореол с диском полной луны в центре. Зоуплна поднялся.

Гости потоком хлынули к эстраде, с обеих сторон которой находились двери, ведущие в глубь дома. В этот поток влились и доктор Зоуплна с женой и со всей своей компанией. Слуги направляли шествие к правой двери.

А посреди эстрады, во главе тесного круга избранных, стоял Моур под руку с Тиндой; рядом с ними был императорский советник, он же президент акционерного общества «Турбина» и отец Тинды; выходило так, что все гости как бы дефилировали мимо хозяина дома и его приближенных, и доктор Зоуплна внимательно приглядывался к ним.

Когда они подошли к самым ступеням эстрады, Арношт почувствовал, что какая-то все возрастающая сила теснит его влево, — Маня явно направляла его в ту сторону, увлекая за собой, как медиум на сеансах чтения мыслей; мысли Мани Арношт читал совершенно ясно, но не уступал ей, она же не ослабляла своего напора. Тогда он сказал тихо, но решительно:

— Нет, ни за что!

И супруги Зоуплна прошли как можно правее от центральной группы, к которой так тянулось раненое и плохо зажившее дочернее и сестринское сердечко Мани.

На лестнице, ведущей к внутренним помещениям, была страшная давка. Лестница, хоть и просторная, все же не была рассчитана на прихлынувшую разом толпу в несколько сотен человек, находящихся в крайне приподнятом настроении, да еще одержимых любопытством к новым ошеломительным сюрпризам. По одной лестнице двигались вверх, по другой спускались; между этажами были проемы, через которые оба потока могли видеть друг друга, и в этих проемах взоры ослеплял роскошный лифт, снующий внутри гигантского полого цилиндра, образуемого позолоченной решеткой.

Свет сотен жирандолей, утысячеряясь в зеркалах во все стены, затруднял ориентировку; зрение слепили яркие краски и непривычные архитектурные и декоративные детали в американском стиле; слух поражали английские наименования покоев, выкликаемые чикагским пльзенцем: «Receptionsroom! Parlor! Diningroom»![137] В некоторые комнаты публика не допускалась, вход преграждали толстые шнуры, как на выставках мебели.

На дорожках, очень толстых и мягких, но еще не прикрепленных к ступеням железными прутьями, гости, к собственному развлечению, спотыкались, зато тут они могли вознаградить себя за то, что так долго сносили хвастливую заносчивость Моура, хотя и ощущали ее лишь смутно, все теперь они воспринимали как фарс. В дополнение ко всему большой оркестрион без передышки наяривал «Янки Дудль», и при этих звуках пан Папаушегг обменялся с доктором Зоуплной понимающим взглядом. Наибольшим интересом пользовалась «bedroom for the mistress»[138] на верхнем этаже. В распахнутых настежь дверях любопытные прямо лежали на плечах друг у друга, подобно пчелам в пору роения; особенно таращились дамы, налезая друг на дружку, словно разглядывали клад в Бланицкой пещере[139]. У стены напротив двери стояло ложе, по роскоши не уступающее государственному кораблю Венецианской республики, так называемому Буцентавру.

— Так вот где будет почивать наша Тинда! — не преминула высказаться пани Папаушеггова. — Подойди ближе, Манечка, посмотри.

А Манечке провалиться хотелось от этих слов, сказанных при всей глазеющей толпе, и она оглянулась, ища защиты у мужа.

Но тот бесследно исчез.

Пробиться сквозь толпу, стеснившуюся в ущелье лестницы, он никак не мог, разве что поднялся еще выше, но выше-то уже ничего не было, кроме чердака!

Маня выбралась из давки, разыскивая Арношта. В самом деле, он стоял на самой верхней, уже не освещенной площадке — едва различимый силуэт на фоне черной железной двери — и глядел в большое окно, сквозь замерзшее стекло которого пробивался лунный свет.

Что он здесь делает?

Арношт стирал со стекла налет инея, пышного, как мех, снежная пыль сыпалась из-под его руки; в конце концов, он вынул ножик и стал соскребать лед, но тщетно — очистить стекло ему не удавалось.

Тогда, не раздумывая, он нащупал шпингалет и рывком растворил форточку — осторожно, как вор в чужом доме... Или ему стало дурно? Но нет — вот он оперся локтем на раму форточки, ладонью подпер голову и смотрит туда, в лунную ночь... Это его любимая поза у окна, когда его что-то гнетет, чего не выскажешь словами. А голова его клонится, клонится, и, соскользнув с ладони, медленно возвращается на прежнее место; и опять склоняется, и снова ложится на ладонь... Такое особенное, одному ему присущее движение, когда глубоко угнетенный чем-то Арношт думает, что его никто не видит.

Он же простудится так! Морозное дыхание достигает даже ее, Мани!

— Арношт! — вполголоса окликнула она его.

Напрасно — он не слышит.

Она потихоньку поднялась к нему. Арношт ничему не внимает.

Маня хочет положить ему руку на плечо — и замирает, выглянув в форточку.

Открылась панорама, двухцветная, как знамя: верх темно-синий, низ ослепительно белый: там небо, на котором сияние луны, невидимой с того места, погасило все звезды; тут — сверкающая белизна снега, озаренного сказочно ярким сегодня лунным сиянием.

Линия гребня далекого длинного холма была бы почти строго горизонтальной, если бы ее не нарушали контуры зданий. Ах, осенило Маню, да они ей знакомы!

Ну да, конечно, именно