Кашпар Лен-мститель - Карел Матей Чапек-Ход

с измученным лицом. А поверх его плеча хлестнула взглядом другого рыжеволосого красавца... От Важки, у которого судорогой стянуло губы и сдавило горло, едва она обратилась к нему, не ускользнул этот взгляд. Ему не надо было оборачиваться — он и так знал, кому он адресован, но Тинда понятия об этом не имела. Понял Важка и то, что сказали глаза Тинды счастливцу за его спиной. «Будь умницей!» — как бы вскричал гневно смеющийся, мгновенный взблеск ее глаз, выдавая давние короткие отношения.

— Послушайте, вы онемели? А ведь это мне не следовало бы разговаривать с вами, нехороший вы человек, Важка! Удрали как преступник и чуть ли не полгода не даете о себе знать! И ваше «Трио» издали без посвящения, негодный! Как вы вообще попали в Национальный, скажите на милость? Да я скорей смерти бы ожидала, чем увидеть вас за роялем при моей пробе... Ну же, вымолвите хоть слово, да не смотрите на меня так трагически!

— Я теперь репетирую с солистами оперы, — трепеща, просипел Важка.

— Господи, пан Важка, возьмите себя в руки! — шепнула ему Тинда. — Иначе мне придется откланяться!

— А что «Трио» вышло без посвящения, так это потому, что его третью часть не одобрили и даже не выслушали, — уже более твердым голосом заговорил молодой композитор. — И сегодня утром в театре... Я так растерялся, увидев вас столь неожиданно, я ведь понятия не имел, кто явится на прослушивание... Никто мне не сказал. По-моему, когда вы вошли в репетиционный зал, я лишился и той крохи рассудка, какую спас тем, что тогда... когда мне выпала честь проиграть вам свое «Трио»... больше к вам не показывался, барышня!

Важка даже попытался придать шутливый оттенок своим словам, но под конец голос его сорвался.

— Ах, вы... какой же вы ребенок, Важка! — с чарующей нежностью прошептала Тинда. В этом шепоте едва заметным намеком прозвучало ее контральто. — Что это вам в голову пришло, уж не хотите ли вы сказать, что я лишила вас рассудка!

— Барышня! — с горечью парировал тот. — С того мгновения, как мне было даровано то незабываемое и все же столь несчастливое счастье...

— Несчастливое счастье! Гм, это вы о чем? Ага, поняла! Так вот как вы это восприняли! Да ведь это было не более, чем, так сказать, наградой; быть может я поступила опрометчиво, но я подразумевала некое... некую... я бы сказала, что-то вроде инициации, хотя нет, вы можете неправильно понять... Сознаюсь, я была захвачена, музыка всегда действует на меня сильно, особенно если это кантилена, и счастье это досталось вам как артисту от артистки, как тому, кто подарил мне эту радость, выше которой не знаю; только как артистка артисту, не более, пан Важка! В ту минуту я пожалуй, забыла об одном — о вашей молодости...

Все это Тинда произносила с самой чарующей улыбкой; втыкать раскаленные иглы в сердца тех, кто ею бредил, было ей приятнее всяких воздействий музыки. И голос ее звучал самым глубоким, хотя и тихим флейтовым звуком.

— Я, конечно, сразу почувствовала, что вы приняли мои поцелуи совершенно в ином смысле, и я бы вывела вас из заблуждения, когда бы вы пришли на другой день или вообще как-нибудь заглянули бы к нам. Я бы вам сказала, что могла бы любить вас — и люблю — как композитора, но как возлюбленный вы — не мой идеал...

И, окинув Важку внимательным взглядом, она добавила:

— Нет, ни в коем случае!.. Хотя у меня известная faible[135] к рыжим... В этом могу признаться... Но у вас это уж слишком преувеличено...

До сих пор Рудольф без протеста пил эту чашу с беленой, подслащенной медом, но теперь заикнулся возразить:

— Я знаю, каким должен быть рыжий, чтобы отвечать вашей... вашей faible и сделаться вашим возлюбленным.

— И каким же?

— Да вот он стоит позади меня и не спускает с вас глаз! А вы — вы тоже только на него и смотрите!

— Что вы можете знать о моей слабости к этому человеку, и вообще, откуда вы его знаете? — с некоторым испугом насторожилась Тинда.

— Я видел вас с ним в карлинском сквере в день моего несчастливого счастья...

— Ах-ха, — с облегчением рассмеялась Тинда. — Так вот почему вы больше не приходили! Бедный Вена Незмара, знал бы он, что кто-то считает его моим возлюбленным! Конечно, влюблен он страшно, пожалуй, так же, как и вы, только вы представить себе не можете, насколько его музыка отличается от вашей! Бедняга и не отваживается на большее, чем на такие вот взгляды, за которые вы так ему завидуете, и горе ему, если отважится! Вы, конечно, понятия не имеете, кто он, иначе не высказали бы такой догадки, ну да ладно, неведение не составляет греха... Этот господин, правда, очень еще нескоро, станет инженером, а вообще-то он, к сожалению, сын нашего фабричного сторожа, что вовсе не мешает ему быть идеалом мужчины для пары сотен пражанок всех классов, особенно высших: ведь он теперь вратарь «Патриция» и до сих пор пропустил не больше голов, чем у него пальцев на одной руке. Мальчики в клубе не разговаривают с ним, потому что он сто́ит им массу денег как тайный профессионал, зато мы, девочки, все по нему с ума сходим. Подумать только, из всех нас он боготворит одну меня! Да что я вам рассказываю, бедненький Важка! Нет, право, к нему вы не должны ревновать, даже если б я и подала к тому повод... Моя единственная любовь — опера, и если она будет отвергнута, тогда, бедный мой репетитор, я стану миллионершей, женой вон того симпатичного господина, который совсем загнал в угол императорского советника, моего отца. Вот к нему я вам порекомендую ревность тогда... хотя в тысячу раз охотней разучила бы с вами пятьдесят партий... Давайте же хоть сегодня споем еще вместе, только возьмите себя в руки, да не вздумайте расплакаться, глупенький, на нас смотрят...

Теперь ей надо было мягко расстаться с Важкой, чтобы следом за пани Майнау и доктором Принцем подойти к отцу и узнать у него, положительно ли решен вопрос — оставаться им или уезжать.

К этому времени в зале стоял шум сотен голосов, языки совсем развязались, и никому уже не мешали звуки музыки, производимые усердными оркестрантами. Жесты дирижера были, можно сказать, громче