Двадцатые годы - Лев Овалов

Румянец заливает щеки, но Слава этого не чувствует, товарищу Ознобишину не подобает краснеть. Как, впрочем, не подобает и обращать внимание на девушек... Да еще во время заупокойной службы!

- Прощайтесь, - негромко произносит отец Валерий.

Первой подходит Ирина Власьевна. В лице у нее ни кровинки. Но не плачет. Губы стиснуты, точно они на замке. Наклоняется к мужу.

Вот и Дмитрий Фомич подходит, и Устинов, и Введенский...

Кто-то смотрит на Славу, он понимает, его черед.

Прощайте, Иван Фомич...

Слава толкает кого-то, кто стоит позади него, но не оборачивается.

- Простите, - говорит он и подходит к Марусе.

- Здравствуй...

- Здравствуй, Слава...

Они рядом, как два школьника, как два ученика.

Слава чуть касается ее руки.

- Где это ты обломала яблони?

- Возле школы, - шепчет Маруся. - Яблокам на них все равно не бывать, обдерут и ребята и телята.

Она права, с тех покалеченных яблонь, что растут перед школой, никто еще не дождался ни яблока, не успеют появиться завязи, как ребятишки обобьют палками.

Легкое замешательство, и вот уже плывет Иван Фомич на холстах в свой последний путь.

Стоят Слава и Маруся у могилы...

Последние возгласы певчих, последний взмах кадила, последний крик...

Ирина Власьевна приглашает всех на поминки, поминальный обед братья устраивают у Митрофана Фомича, там уж загодя припасена не одна четверть самогона, наварено и нажарено столько, чтобы все разошлись со сладкой думой о покойнике.

- Пойдем? - спрашивает Слава, и Маруся понимает, не к Митрофану Фомичу зовет он ее, они прячутся за березу и скрываются меж крестов, темных, обветренных, обветшалых.

Где-то здесь закопан Полиман, деревенский дурачок, расстрелянный проезжим трибуналом.

Но Слава о дурачке даже не вспоминает, иная мысль, острая и хмельная звенит в его голове.

Как же не замечал он Марусю? Вместе учились, ходили в один класс, сидели неподалеку, и - не замечал, не замечал, а сейчас заслонила все на свете?

- А знаешь, Маруся, я часто о тебе вспоминаю, - говорит Слава...

Ни разу, ни разу не вспомнил он о ней в Малоархангельске!

- Знаю, - говорит Маруся.

Откуда она может знать?

Они выбираются из частокола крестов, ноги тонут в густой траве.

- Ты любишь стихи? - спрашивает Слава.

- Не знаю, - отвечает Маруся.

Не сговариваясь, переступают заросшую травой канаву.

- Смотри, - говорит Маруся. - Как сильно цветет земляника.

- А ты умеешь варить варенье? - спрашивает Слава.

- Не знаю, - отвечает Маруся. - Дома у нас не варят варенья.

- А у меня мама очень хорошо варит, - говорит Слава.

- А она научит меня? - спрашивает Маруся.

- Конечно, - говорит Слава.

И опять молча бродят в березовой рощице.

- Мне пора, - говорит Маруся. - А то заругаются, скоро корову доить.

- Хорошо, - соглашается Слава. - Пойдем.

- Нет, ты погоди, - говорит Маруся. - Пойдем порознь, а то неудобно...

Она уходит, и Слава один уже слоняется между берез и думает, какое это странное чувство - любовь.

25

Слава еще спал, когда за ним притопал Григорий.

Вера Васильевна разбудила сына:

- За тобой из исполкома.

- О, господи, - вздохнул Слава. - Не терпится, все равно ведь зайду...

Надо возвращаться в Малоархангельск, но в исполком он обязательно зашел бы - Успенский волисполком для него все равно, что родной дом.

- Кому я там понадобился, дядя Гриша?

- Данилочкину, кому ж еще! Церковь идут грабить, вот и приглашает тебя разделить удовольствие.

- Какую еще церковь?

Слава не понял сначала, подумал, что собираются идти в церковь с обыском, такое случалось, - прятали в церквах и оружие, и хлеб, однако отец Валерий вряд ли на это способен, человек принципиальный, богу служит, но в грязные дела не ввязывается.

Григорий снисходительно покачал головой: неужели непонятно?

- Ценности идут отбирать. Серебро, золото. Да ты что, Вячеслав Миколаич? Неужели не знаешь?

Слава хлопнул себя по лбу, как это он не сообразил: еще ранней весной опубликован декрет ВЦИКа об изъятии церковных ценностей в пользу голодающих...

Постепенно, от церкви к церкви, шло это изъятие. Слава сам читал секретные сводки о том, как оно проходило. Не обходилось без инцидентов, а местами так и серьезных волнений. Патриарх Тихон призвал верующих противиться изъятию ценностей из церквей, и всякие темные элементы пользовались случаем возбудить людей против Советской власти.

Не без волнений проходило изъятие ценностей и в Малоархангельском уезде: в Куракине мужики избили милиционера, а в Луковце подожгли церковь, пусть все пропадет, а не отдадим...

Солнце по-полуденному припекло землю, а окна в исполкоме закрыты, от духоты можно задохнуться, но почему-то никому не приходит в голову распахнуть рамы, не до того, должно быть, все в исполкоме побаиваются предстоящего испытания.

Из-за стола, за которым еще не так давно сидел Быстров, навстречу Ознобишину ковыляет Данилочкин.

- Что ж, Вячеслав Николаевич, церковь посетил, а исполком стороной обходишь?

Слава подошел к Дмитрию Фомичу, тот сидел за своим дамским столиком грузный и сонный, впервые Славу поразило несоответствие этого стола и нынешнего его владельца; удивительно, как эта принадлежность дамского будуара выдерживает тяжесть мужицкой руки.

Голова Никитина низко опущена.

"Переживает смерть брата? - думает Слава. - Сразу не поймешь..."

Тут Дмитрий Фомич скользнул по Ознобишину взглядом, глаза у него блестят, он не произносит ни слова и отводит глаза в сторону.

- Получили указание изъять из церквей ценности, - продолжает тем временем Данилочкин. - Собирались позавчера, да не хотели мешать похоронам. Хотим попросить тебя, товарищ Ознобишин, поприсутствовать вместе с нами.

Отказать Данилочкину Слава не может.

- Пошли, комиссия уже там...

В комиссию входили Данилочкин, Еремеев, который ввязывался во все дела, связанные с реквизициями и обысками, Устинов от сельсовета, Введенский от учителей - сын священника, он был как бы гарантией тому, что не будет допущено никаких злоупотреблений, и, наконец, Григорий, сторож волисполкома.

- А Григорий от кого? - удивился Слава.

- От общественности, - серьезно произнес Данилочкин. - Мужики ему верят больше, чем мне.

Перед церковью множество старух, до них уже дошел слух об изъятии.

Еремеев, Устинов и Введенский на паперти, старухи на лужке за оградой.

Едва показался Данилочкин, старухи заголосили:

- Господи, и на кого же ты нас покидаешь, батюшки мои родные, маменьки мои родные, осиротинил ты нас, беспомочных, обескрышил ты нас, детиночек...

Причитали, как на похоронах.

- Кыш, кыш, старухи! - прикрикнул на них Данилочкин. - Будя! Никто вас не обидит... Товарищ Куколев, пригласите гражданина Тархова!

Что это еще за Куколев? Оказывается, Данилочкин обращается к Григорию, Слава и не знал, что его фамилия Куколев.

Григорий пересекает лужайку, но не успевает дойти до Тарховых, как из дома показывается отец Валерий, в люстриновой рясе, с наперстным крестом, при всем параде, только из-под рясы торчат рыжие яловые сапоги.

Тоже поднимается на паперть.

- Гражданин Тархов, - громко спрашивает Данилочкин. - Вам известно, что Советская власть издала декрет о конфискации церковных богатств?

- Какие у нас богатства...

- Я спрашиваю, - строго повторяет Данилочкин, - известно вам о декрете?

- Известно.

- Перед вами комиссия волисполкома, - еще громче объявил Данилочкин. Пришли произвести опись и конфискацию, ключи от церкви при вас?

- Пожалуйста.

- Ваше присутствие обязательно.

- А я не уклоняюсь...

Притихшие было старухи вновь заголосили, заплакали, запричитали.

- Открывайте, - приказал Данилочкин...

Не так уж они безобидны, эти старухи, голосить голосят, но смотрят свирепо, минута-другая и начнут браниться, а там, глядишь, и драться полезут.

Многое зависело от отца Валерия.

- Бабки, подойдите поближе! - подозвал их Данилочкин. - Чего галдите? Или уж совсем всякое понятие потеряли?

Старухи медленно двинулись к паперти. Солнце припекало все сильнее. Данилочкин спустился на две ступеньки. Еремеев дернул его за рукав, он был противником лишних разговоров. Но Данилочкин только отмахнулся, его трезвый крестьянский ум подсказывал, что таиться от народа опасно. Старухи посматривали с недоверием, однако молчали, готовы были слушать.

- Так вот, бабки, - начал Данилочкин. - По вкусу вам хлеб с лебедой? А на Поволжье такой хлеб посчитали б за пряник. Только там и такого нет, тот голод даже вообразить невозможно. Люди людей ели, это до вас доходит? Обязаны мы помочь тем, кто от голода пропадает? Мне можете не верить, но это не я, а товарищ Ленин написал в газете, что такой тяжелой весны у нас еще не было. Нам хозяйство надо восстанавливать, надо покупать зерно, хлеб, консервы. Все можно купить у капиталистов, только денег у нас нет, а купить нужно обязательно. Вот Советская власть и решила собрать по церквам золото и серебро на пользу народу...