Затворник - Сергей Волков

— Чего так-то уж… — смутился Пила.

— Так и есть. Ты ведь не знаешь, что тут было перед вашим приходом! — Улыбка вдруг слетела с лица Лиски — Знаешь, как мы вас ждали, даже не вас, а хоть кого-то! В каком мы все были страхе! День за днем, день за днем! Сначала князь с полками ушел, и все ждали какой-нибудь вести, сами не свои. Потом вечером прискакали гонцы с вестью, что князя разбили — в полчаса весь город знал! Слышал бы ты, как весь город в один голос закричал! Во всех дворах разом кричали и плакали! От страха все чуть живы! Все одно и то же думали — что вот-вот табунщики на город нападут! Только с восхода кто-то появится, так по всему городу сразу разносилось, что ыкуны идут, и у всех душа в пятки — а оказывалось, что это беженцы… Как вспомню этот день — так поверить не могу, что это только один день был, так минуты страшно долго тянулись! Мы ведь помним все, как они приходили со стреженцами, при прошлом князе! Я маленькая была, но все помню! Тогда горели оба подола, на правом берегу и на левом: это небо черное все от дыма… столько дыма, что даже здесь, на Струге было не продыхнуть, и этот запах паленого мяса везде! Стреженцы тела грудами стаскивали и жгли у нас на виду… Я до сих пор, если слышу запах, что курицу или свинью обжигают, меня аж выворачивает! Все ждали, что снова такое будет, не живые не мертвые, все, весь город… А вы пришли, и как будто солнце из-за туч выглянуло! Сразу задышалось по-другому! Теперь вот уходите…

— Так вернемся же. И не все уходим.

— Только вернитесь! — Лиска вдруг взяла рукой руку Пилы — Вот уйдете — и ни слуху ни духу от вас, как мы будем?! Знаем все, что так надо, что вы сами уходите на врагов, своими жизнями играть ради нас, но мы все равно — как брошенные будем без вас! Я только представлю, что снова так будут дни тянуться, в таком же страхе, что все ждать и ждать будем неизвестно чего! Скажи, кого мы будем каждый день с восхода ждать! Вас или табунщиков!

— Да вернемся мы… Куда мы денемся! — сказал Пила. Но кажется, звучали его слова не особенно успокоительно.

— А у тебя, у вас с сестрой, — сказал парень — тоже кто-нибудь ушли с князем.

— Нет. Нас двое у отца.

Лиска замолчала. Она повертела головой по столам, словно гадая, нет ли где работы для нее. Потом спросила:

— А ты в дружине недавно?

— В какой дружине? — не понял Пила.

— Ну, у князя. Вы же с князем Смирнонравом приехали. Только у тебя и имя не воинское, и я смотрю, господское обращение все тебе тоже в новинку, так я думала, что ты в дружину недавно попал.

— Да я вообще никакой не боярин. Я обычный гражданин, доски пилю, и брат до бенахской войны со мной пилил. Я сюда с Рассветником ехал, а князя мы в дороге встретили.

— А… — сказала Лиска. Кажется, она была разочарованна.

Она хотела сказать что-то еще, но тут Клинок подошел к Пиле сзади и похлопал его по плечу.

— Пила! Пойдем, дело есть.

— Ага. — ответил Пила, и вставая, сказал Лиске — Ну, мне идти надо. Будь здорова…

— Хорошо… — ответила девушка.

Когда Рассветник днем ходил до князя, то обратился к нему со странной просьбой. Он сказал, чтобы всему будущему полку передали — каждому воину оторвать от своей одежды по лоскуту, и обмотать лоскутами соломенные чучелка — так же, по одному с человека. Смирнонрав удивился, но просьбу Рассветника выполнил, и передал такой приказ всем воеводам. Теперь четыре сотни соломенных куколок, каждая размером в ладонь, подпоясанные тряпочными полосками как кушаками, лежали в трех больших корзинах.

Клинок, Коршун и Пила с корзинами в руках пошли вслед за Рассветником по стене крома. Рассветник брал фигурки одну за одной, и бормоча заклинания, прикреплял чучелка к забралу.

О смысле этого обряда Пиле догадаться было уже не сложно: фигурки, сделанные воинами, должны были как бы оставить их образ в городе, и самих людей, ушедших в поход, сделать невидимыми для злыдней. Но как — вдруг подумалось парню — быть с ним самим, с Пилой?

— Слушай, Коршун! — сказал он шепотом — А я же не делал себе куклу. Как со мной быть?

— С нами будет разговор отдельный. — сказал Коршун.

Уже заполночь закончив расставлять по стене чучелка, вернулись в комнату. Там на своей лежанке на полу уже расположился Хвост.

— Наплясался, брат? — спросил Пила.

— Шутишь, что ли — наплясался! Я б до утра плясал, да приказали всем идти отдыхать перед походом! Эх брат, что за ночь, что за место! Видал ты там девку?

— Видел.

— Огонь, брат! Кипяток — вот что за девка!

— Она управляющего княжеского дочь. — сказал Пила.

— Откуда знаешь? — удивился Хвост.

— Да говорили про нее… — ответил Пила.

— Ты глянь, скромник наш! — рассмеялся Хвостворту — Смотрю, уже сам здесь сети закинул! Давно бы так! Эх, быть бы мне, как ты вольным, я бы расшибся, а украл бы ее, и не посмотрел бы, какой у нее отец важный боярин!

— А что, Царицу свою уже забыл? — спросил Пила.

— Не шути так, брат! — сказал Хвостворту — Та другое дело! Царица — она как из чистого света вся, словно сошла с самих небес! К ней и прикоснуться-то страшно, чтобы не запачкать нашими жирными лапами! Такую любить можно только в мечтах! А эта — наша, земная, живая женщина! Теплая, даже не теплая, горячая! Ух, какая горячая! Веришь, брат — даже жалею, что с вами вызвался идти! А то ведь какая ночь скоро, а, брат! В священную ночь я бы от нее не отстал! Я бы все берега вокруг города оббегал, а до нее бы добрался, и уж она бы меня век не забыла!

Приближалась ночь летнего солнцестояния.

Род и семья для ратая священны. И продолжать род могла лишь законная жена, взятая мужем в его дом, и признанная соплеменниками. А тот, кто появился на свет вне брака, никакого права на родство не имел. Никого такой ребенок не мог назвать своим отцом, даже незаконным. Ничьим сыном он не был — лишь выблядком своей непутевой матери, и ни кем иным. Для материнской родни он значил не больше, чем для отцовской — случайное семя, которое невесть кто посеял в чужом роду, будто сорняк, и все. Никакая семья, боясь презрения людей и проклятия высших сил, не принимала выблядка. В счастливом случае он был обречен жить на положении холопа. Вместе с матерью его могли продать в рабство, изгнать прочь, лишив всякой защиты, прав и средств к жизни. А если рождение безотчего дитя совпадало с неурожаем, поветрием, войной, или другим бедствием, то селение бесспорно видело в этом наказание Небес, и как искупительную жертву, младенца бросали в костер, топили, или уносили в лес на съедение зверям. Мать обычно ждала та же участь. Впрочем, убить незаконнорожденного могли при всяком случае, просто от досады.