Бархатная кибитка - Павел Викторович Пепперштейн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Теперь я с увлечением читаю женские детективы. Неведомые мне женщины, мастеровито изготовляющие непритязательные детективные повествования, вытеснили из моей души Платона, Канта и Декарта, а также Кьеркегора, Гуссерля, Хайдеггера, Лакана, Делёза, Фуко, Дерриду, Бодрийяра, и так вплоть до парней с такими замечательными фамилиями, как Бадью или Бухло. А ведь раньше я с увлечением читал всех упомянутых авторов, как, впрочем, еще многих не упомянутых. Пил бухло из бадьи, так сказать. Я вовсе не утратил уважения к этим замечательным авторам, но философская текстуальность как-то перестала впирать меня.
Думаю, что это связано с ухудшением моего самочувствия. Кто-то из греков (возможно даже, Сократ или Платон) говорил: чтобы любить философию, надо быть молодым и здоровым. Даже если выяснится, что никто такого не говорил и что я эту фразу сам придумал, даже в этом случае считаю эту мысль не лишенной бездонной глубины. Мы не можем простить мыслителям, что они – не врачи. В тех же случаях, когда мы все же опознаем в них врачей, тогда мы радуемся.
Итак, когда я был молодым и здоровым, тогда любил я философию. В детстве я называл «философией» жидкость, остающуюся в миске после салата. Для домашнего обеда, а иногда и ради ужина, рассчитанного на несколько человек, обычно нарубают большую миску салата: крошат огурцы, кромсают редис, режут помидоры крупными кусками, туда же отправляется и болгарский перец двух цветов – ярко-желтый или же ярко-красный. Все это посыпают рубленым укропом, петрушкой, кинзой, может проскользнуть даже и руккола. Только, прошу, воздержитесь от лука! В пизду этого ебаного Чиполлино, он же экстремист, он же коммуняка, он не уважает синьора Помидора, достойнейшего человека с красной головой! Поэтому смело шлите на хуй этого прохиндея и политического авантюриста Чиполлино, иначе он жестко обломает вам весь кайф! Нарубив же всех остальных, залейте весь этот райский ландшафт оливковым маслом, а затем раскладывайте по тарелкам и жрите. Незабываемые и возвышенные ощущения вам гарантированы. После всей этой овощной оргии остается на дне главной миски волшебная жидкость – эссенция салатного блаженства. Именно ее я и называл «философией» и всегда требовал, чтобы за мной сохранялось священное право выпить эту философию до последней капли, – я хватал опустошенную миску двумя руками и опрокидывал себе в рот. И тут же отлавливались ощущения неописуемые! Если сам по себе салат – это квинтэссенция блаженства, то что говорить о философии! Это не просто эссенция, это эссенция эссенций, поистине священное пойло, рассказать о котором можно лишь в трепетнейшем стихе!
Но кроме только что описанных овощных оргий, имеются еще более изысканные вариации, которые я назвал бы монохромными (а также можно, при желании, называть эти вариации монологами или же монографиями). Речь идет о тертой моркови. Этому лакомству я в течение всего своего детства придавал (да и сейчас придаю) абсолютно сакральный, привилегированный статус. Даже еще более сакральный и привилегированный, чем в случае с клюквой в сахаре. Берешь морковку, трешь ее на терке. Затем выжимаешь в нее некоторое количество лимонного сока и добавляешь мед. Вот и весь нехитрый рецепт вознесения в райские сферы. Тертая морковка – это, собственно, и есть венец человеческой цивилизации. После пожирания этой божественной массы на дне фарфоровой или фаянсовой емкости вы сможете обнаружить еще одну философию – несколько иную, чем та, что остается после истребления овощного салата. Это морковно-лимонная, кисло-сладкая философия. Но душа, восхищенная этим эликсиром, может посетовать на бедность слов, ибо определение «кисло-сладкий» не в силах передать эффект морковно-лимонного эйфорического воспарения.
Я настолько обожал тертую морковку с лимоном и медом, что иногда называл философией не только лишь ту эссенциальную жидкость, что оставалась после поедания этого лакомства, но и все лакомство в целом.
В общем, я решительно отказываюсь от заявления, прозвучавшего в начале этой главы, о том, что я, дескать, разлюбил философию. Конечно, это гнусная ложь, это самопоклеп, и я в ужасе закрываю глаза своими руками, чтобы только не видеть тех недостойных строк, которые составляют начало данной главы. И если вам вдруг понадобится для каких-то целей обнаружить во мне философа, то достаточно поднести мне блюдце натертой моркови – и тут же перед вами обнаружится философ, возможно, с несколько оранжевым ртом.
Конечно же, я философ, да еще какой! Прямо скажем – пиздатейший. Ведь философия – это любовь к мудрости, любовь к Софии, а мою возлюбленную зовут Соня, и ей собираюсь я посвятить весь этот роман, снабдив его следующей надписью: «Посвящаю любимой Соне, которой рассказываю все эти истории, прежде чем их записать».
Если говорить обо мне как о создателе философских текстов, то надо сказать, что эти тексты писались мной в основном в рамках деятельности нашей группы «Инспекция "Медицинская герменевтика"». Группа была, с одной стороны, художественной, с другой же стороны философской, точнее философствующей. Что вылилось в многотомный корпус текстов «МГ», известных всем под названием «Пустотный Канон». Как ни странно, из этих двенадцати томов опубликованы только два. Прочие же десять томов публикуются на небесах.
Пиком этих текстуальных экзальтаций стало для меня лето 1988 года. Мне было 22 года, и я проводил то лето в Коктебеле, купаясь в море и в бесчисленных блаженствах. Лето выдалось в духе «под сенью девушек в цвету». В романе Пруста описано общение героя с воздушной стайкой цветущих девушек в приморском курортном местечке Бальбек. Коктебель, безусловно, был нашим Бальбеком, даже имена этих зачарованных прибрежных селений звучат сходно – Коктебель и Бальбек. И я тоже, как герой Пруста, окружил себя волшебной девичьей стайкой – пять прекрасных и очаровательных девочек. Весь август я был с ними неразлучен, мы везде ходили вместе – я и пять моих невест. Их иначе и не называли, кроме как «Пашкины невесты». Весь Коктебель прикалывался над нами: «Вот идет Паша и пять его невест». Если меня куда-нибудь звали, то неизменно добавляли: «Приходи со своими невестами». Ну это и понятно – я никуда без них не ходил. Да и какой смысл идти куда-то без моих обожаемых невест? Конечно, я понимал, что в какой-то момент мне суждено влюбиться в одну из них, и не на шутку, но до поры до времени мне удавалось воспринимать эту стайку как единое целое, как единое живое и смешливое существо с пятью волшебными лицами. Несмотря на то, что я был предельно (или же беспредельно) погружен в это общение с околдовавшей меня стайкой, я все же каждый день проводил два часа в одиночестве, сидя на лавочке в писательском парке возле недействующего фонтана, имеющего форму охристой скалы, громоздящейся посреди круглого бассейна. Иногда этот фонтан все же действовал, и тогда скала представала предо мной увлажненной, блестящей и гораздо более темной, чем в те часы, когда она оставалась сухой и фрагментарно раскаленной солнцем. Там, сидя на этой старинной лавке, чем-то похожей на лодку, я писал большой философский текст под названием «Белая кошка». Должно быть, некая белоснежная лапка коснулась моего сознания и вдохновила меня на написание этого текста, который и до сих пор склонен я считать наиболее фундаментальным среди моих философских сочинений.
Текст настолько насыщен специальной терминологией (в основном мною же и придуманной), что обречен остаться почти полностью непрозрачным для большинства читателей – даже для тех, что причисляют себя к интеллектуалам. С тех давних пор текст этот уже два раза был опубликован, но я убежден, что в мире существует не более семи человек, которые смогли прочитать его целиком. И все эти семеро смелых, самоотверженно ознакомившихся с «Белой кошкой», скорее всего, были бы изумлены, узнав о том, в каком счастливом состоянии я писал свое инструментальное исследование.
Я не хочу вас особенно пугать, но должен заявить прямолинейно: я собираюсь ознакомить вас с небольшим (но увесистым) фрагментом из «Белой кошки». Знаю, что,
