Бархатная кибитка - Павел Викторович Пепперштейн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Чтобы разобрать ее лепет, приходилось наклонять голову к самому ее лицу, и в эти моменты она любила вскинуть свои тяжелые фарфоровые веки, чтобы одарить вас синим, ничего не понимающим взглядом.
Симмонс то и дело проделывал этот трюк: быстро наклонял свою голову к лицу Александровой, ловил ее опустошенный взгляд, затем с хохотом откидывался назад, показывая солнцу свои крупные блестящие острые зубы. Симмонс был рослый панк с огромным сине-лиловым ирокезом, с туннелями в ушах, затянутый в черную кожу, несмотря на летний зной. Он постоянно строил рожи, хмурился, неожиданно гоготал, сжимая и разжимая свои огромные бледные кулаки, усеянные готическими письменами.
Невозможно было понять, в каком он пребывает расположении духа, – то ли крайне весел, то ли крайне зол. Одна его бровь была выкрашена в ярко-красный цвет и напоминала креветку, другая бровь сбрита напрочь, а вместо нее нарисована зеленая стрелка. В острие стрелы бровь отягощалась пирсингом в форме серебряного кольца, с которого свисала капля из рубинового стекла.
Но, как ни ярок был Симмонс, последний персонаж этой компании – Илюша Ильин – затмевал всех. А все потому, что у него светилась голова. Сначала я подумал, что это отблеск от головы Семашко лежит на его волосах, но вскоре мне пришлось убедиться в том, что голова Ильина источает слабый, но постоянный свет. Видимо, он и правда был святым. В остальном же это был худосочный мальчик лет тринадцати, одетый как-то по-нищенски, в убогих кроссовках, в грязных потертых шортах, но почему-то с недетскими, очень дорогими часами ROLEX на загорелом запястье.
– А мы всё-всё-всё знаем про вас! – весело и кокетливо крикнула мне Александрова (оказалось, голос у нее не такой уж и тихий). – Мы знаем, что всё будет хрю-хрю! А еще мы знаем, что вы – инопланетёнок! А-ха-ха! А еще нам известно, что вы – бамбино-нейтрино! А-ха-ха! Мы знаем, зачем вы приехали сюда. Чтобы всё-всё-всё разузнать про виллу, которая стояла на месте вашего отеля. Правильно? Угадала? Я всегда всё-всё-всё угадываю! А мы – это как раз те люди, которые вам нужны. Мы всё-всё-всё знаем про эту виллу!
– И вы мне, конечно, всё-всё-всё расскажете? – любезно улыбнулся я.
Вся компания, кроме Ильина и Подъяченко, затряслась от хохота, а Симмонс даже погрозил мне огромным костлявым кулаком, на котором среди готических букв встречались изображения синих черепов и куниц.
Компания, внезапно возбудившись, потащила меня и Бо-Пип на пляж греться о каменную стену.
– Там нет никого, – сообщил мне улыбающийся панк, чье лицо столь эффектно украшала рубиновая капелька крови – сережка.
И вот мы уже спускались среди великих рыжих секвой, пиний и сосен, минуя можжевеловые кусты, которым усилия опытных садовников советского времени сообщили форму легких, бронхов и других внутренних органов человеческого тела, способных оздоровиться в этом блаженном санатории. Пляж оказался действительно пуст – лишь ветер да крабы сновали здесь меж камней.
Соленый и йодистый запах предвечернего моря опьянил меня. Возможно, я поступил не вполне вежливо, резко прервав общение с могучей кучкой. Но я не стал греться о каменную стену, весело болтая и шушукаясь. Вместо этого я вошел в море и уплыл так далеко, как только смог. Я доплыл до далеких осклизлых камней, на которые следует взбираться, карабкаясь по их мокрым зеленым волосам. На этих камнях я одиноко пел советские песни и хихикал, встречая неадекватным восторгом медленно наступающий вечер.
Я отсутствовал, наверное, час. Когда я вернулся, на пляже, свернувшись калачиком, спала голая Бо-Пип. Ее мокрые волосы, будто русалочьи хвосты, ворошил и перебирал невидимыми руками ветер. Зеленое платье и зеленые кроссовки валялись неподалеку, но больше никого на пляже не было. С удивлением я обнаружил, что сумасшедшая кучка фриков, которых я только собирался расспросить о Мечте, куда-то исчезла. Но моя мечта осталась лежать здесь, свернувшись в комочек-клубочек.
Я тихо лег на белые камни рядом с невинно спящей русалкой и стал рассматривать шкатулку, которую нам с Бо-Пип вскоре надлежало открыть по рекомендации игривой астрономши. Мы собирались открыть ее возле золотой головы Семашко, но вдруг она открылась сама собой. Шкатулка оказалась пуста. Там, правда, лежали одинокая сосновая игла и темная бусина, но они, видимо, попали туда случайно. Я с изумлением смотрел в светлое древесное нутро шкатулки, которая, как выяснилось, не содержала в себе никаких сюрпризов, если не считать сюрпризом ее свежую деревянную пустоту. А впрочем, я не слишком-то и удивился – лукавый и таинственный нрав Нелли Орловой вполне предполагал такие пустотные сюрпризы. При этом картинка, выжженная на крышке коробочки, впервые заинтересовала меня. На первый взгляд, довольно грубое и упрощенное изображение архаической степной кибитки, запряженной парочкой условных лошадок. Кто мог изготовить такую шкатулку, снабдив ее столь скромной картинкой? Одинокий старый татарин развлекался с прибором для выжигания, сидючи на окраине горной деревни? Или задумчивый заключенный выжигал где-нибудь на задворках своей тюрьмы? Или курнувший планчика инвалид непритязательно изощрялся в тусклом свете артельной лампочки? Или непутевый старшеклассник копировал огоньком картинку из старого учебника истории?
Кибитка… Раз шкатулка оказалась пуста, значит, ради тебя, кибитка, передали мне эту вещицу? Сухопутная лодочка степей, куда ты зовешь меня? О каких таких кочевьях собираешься мне нашептать?
Глава пятьдесят третья
Наполеон
Помню, в детстве меня повели в цирк. Это был иноземный цирк, прибывший из дальней страны – из какой не помню. Как и все дети, я обожал цирк. Это обожание и радостное возбуждение довели меня почти до обморока: я трепетал в нетерпении, желая увидеть дрессированных моржей, слонов в церковном облачении, голоногих девочек, вращающихся под куполом и изрыгающих огонь, бородатых дам, чинно обмахивающихся гигантскими веерами, фокусников в черных фраках с напудренными лицами мертвых пиратов, ослепительных всадниц в шлемах Афины, стоящих солдатиком на спине мустанга, который танцует танго.
Кажется, в предвкушении этого похода в цирк я очень опасался, что некое непредвиденное и катастрофическое обстоятельство помешает мне оказаться в эпицентре мироздания (а в те годы я был совершенно убежден, что цирк – это и есть эпицентр мироздания). От волнения у меня даже повысилась температура, но мне удалось успешно скрыть это от моей няни, старой Степаниды, сестры серого ежа.
Более всего мне запомнился номер под названием «Девушка-Наполеон, императрица животных».
Императрицей животных оказалась худенькая девочка с длинными мерцающими черными волосами. Девочка в алом платье (сквозь тонкую ткань проступало уверенное и юркое тело гимнастки) вышла на арену цирка, увенчав свою голову треуголкой а-ля Наполеон.
Вдруг грянули литавры, прокатилась барабанная дробь, и не успели все зрители даже вздохнуть и вскрикнуть, как цирковая арена в одно мгновение заполнилась всеми возможными животными: кошками, мангустами, лошадками лилипутского размера, нервными и смрадными пантерами, дрожащими так сильно, как будто их щекотали изнутри. Казалось, еще секунда – и вся эта толпа животных превратится в хаотическое месиво, состоящее из паники, блеяния, рыка. Состоящее из кровавых поползновений, бегств и неукротимых преследований. Но девочка в треуголке обладала властью над этой массой. Своим угрюмым взглядом она запрещала их опасной и неуправляемой природе выплеснуться вовне. Она не щелкала изукрашенным кнутом, не издавала властных окриков. Она просто смотрела на них, мрачно и даже как будто устало, и этот императорский взгляд заставлял их вращаться по кругу в миролюбивом единстве, почти сливаясь в пестрое и трясущееся кольцо.
Образ этой девочки в наполеоновской треуголке еще долго жил в моем сердце. Я помню череду снов, посвященных загадочной маленькой императрице животных. Эти сны снятся мне иногда и сейчас. Вот и опять мне
