Бархатная кибитка - Павел Викторович Пепперштейн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Теперь же он оделся скорее в стиле местных стариков: на голове татарская тюбетейка, торс облечен в старую солдатскую гимнастерку с подвернутыми рукавами, непритязательные штаны также подвернуты почти до колен, оставляя на виду тощие темно-смуглые голени, напоминающие две худосочные палки. На ногах растоптанные сандалии. Люди, одетые таким образом, обычно надзирают за лодками или продают семечки и креветок в газетных кульках. Не видя толком его лица, я ощущал, что он пристально смотрит на меня со своей отдаленной скамьи, и от этого взгляда, от этого появления я окончательно впал в завороженное состояние и все продолжал, словно под гипнозом, бормотать уже совершенно поплывшие варианты псевдонимов, предназначенных для детского персонажа:
Пепперужас
Пепперблеск
Пепперэлектрификация
Пепперкоммунизм
Пепперхуй
Пеппертреск
Пепперкосмос
Пеппертрип
Пепперони
Пеппертропинка
Пепперморе
Пеппершелест
Речь моя в тот момент уже давно вершилась под эгидой бреда, но неведомый старик продолжал внимательно смотреть на меня и даже совершал еле заметные одобрительные кивки своей длинной головой, словно бы усматривая в моих помутненных словах некий скрытый и чудовищный смысл.
Глава пятьдесят шестая
История триумфальной арки
И потянулись за днями дни. Грубич приходил ко мне каждое утро, сидел в кресле у стола, пил кофе, требовал, чтобы комиссия отвергла навязанный извне проект Шпина. Я сомневался. Вскоре, однако, мне принесли пакет с проектом триумфальной арки, созданным Шпином. Да, сознаюсь, я испытал некоторое волнение, когда разворачивал на своем письменном столе огромный, сложенный во много раз лист бумаги желтоватого цвета. Бумага на сгибах протерлась и грозила разорваться, вообще лист был потрепанный, захватанный руками и производил впечатление старинного. Однако мне пришлось забыть про все эти детали, когда я увидел сам проект. Это было нечто ужасное. Сразу бросалось в глаза, что сделано это непрофессиональной, неумелой рукой. Да что там профессионализм – арку просто нарисовали! И нарисовали весьма скверно и небрежно. Она напоминала собой то ли перекошенный резной шкаф, весь рассохшийся и готовый вот-вот разъехаться в разные стороны, то ли некоего слона на толстенных ногах, но слона, настолько накренившегося в одну сторону, что не оставалось никаких сомнений, что он сейчас испустит дух. Гораздо больше внимания, чем самому сооружению, автор уделил украшающим его скульптурам. Эти фигуры, довольно странного вида, были тщательно прорисованы, кое-где на полях даны даже отдельные, более крупные изображения некоторых из них. Весь лист испещрен надписями, сделанными совершенно неразборчивым почерком. Видимо, это был почерк самого Шпина. Множество поправок, целые столбцы кое-где яростно вымараны, строчки льются и сверху вниз, и снизу вверх. Надписи, сделанные красными, синими, черными и зелеными чернилами, перемешивались друг с другом и создавали нечто вроде причудливого орнамента, не лишенного даже абстрактной красоты. Однако, как я ни старался, я не смог разобрать ни одного слова. Я вообще не особо хорошо разбираю почерка. Единственная надпись, которую удалось без труда прочитать, сделана ровным, четким почерком в самом углу: «Генеральный проект триумфальной арки номер двенадцать утверждаю». И под этой фразой подпись лица настолько высокопоставленного, что у меня неприятно закружилась голова. Однако мое недоумение по поводу этой резолюции было велико. Во-первых, совершенно непонятным оставалось обозначение «генеральный проект». Такой эпитет, на мой взгляд, не мог быть применим к проекту никому не известного архитектора, который даже не был представлен на рассмотрение Комиссии. Во-вторых, меня удивило, что арка называлась «номер двенадцать». Прежде мне казалось, такого типа триумфальных арок еще не проектировали.
Да, не спорю, я находился в тот период под сильным влиянием Грубича. Его авторитет в архитектурном мире считался неоспоримым во времена моего студенчества. Нам сложно порой бывает отрешиться от святынь нашей молодости, и хотя с тех пор Грубич в моем восприятии прошел длинный путь превращений, от недосягаемого солнца до обрюзгшего и всех раздражающего старика, обивающего пороги моего кабинета, и все же я не мог отказать Грубичу в уважении, поэтому принимал близко к сердцу его колкие замечания относительно Шпина и его проекта. Самого Шпина я никогда в жизни не видел, особо ничего о нем не знал (кроме того факта, что он достаточно молод) и представлял его себе пронырливым выскочкой, что неизвестными мне путями заручился влиятельными покровителями на самом верху, в астрономически высоких сферах, при мысли о которых меня начинало немного тошнить – не сильно, но как-то особенно мерзко. При этом, всматриваясь в проект Шпина, я отчетливо понимал, что он не только лишь выскочка и эскалированный карьерист, но еще и настоящий сумасшедший: об этом буквально вопила каждая черточка, каждая деталь, каждая точка его проекта. Это обстоятельство дополнительно усложняло ситуацию. Я не знал тогда о прошлом Шпина, не знал, что он пришел в архитектуру из военной инженерии, не знал о его поразительных открытиях в сфере совершенно новых материалов и строительных технологий – я не повинен в своей неосведомленности: военные, на которых прежде работал Шпин, сами окружили его прежние достижения такой плотной завесой секретности, что ни я, ни прочие члены Комиссии даже не подозревали, с кем мы имеем дело, столкнувшись с такой экстравагантной фигурой, как Шпин. Я-то, грешным делом, думал, что Шпин пользуется покровительством своих родителей или родственников (о которых я, впрочем, ничего не знал), или, того хуже, он пользуется тайной развращенностью некоторых представителей высочайшей власти, опираясь на свою достаточно смазливую внешность. Меня смущала его манера носить свежий цветок в петлице пиджака: я полагал, что человек, называющий себя современным архитектором, не имеет права на такие формы самоукрашения, оставшиеся в глубоком прошлом. В то же время, всматриваясь в немногочисленные фотографии Шпина, изредка появляющиеся в архитектурных журналах, я приходил к выводу, что он вряд ли может быть эфебом, услужающим какой-либо из заоблачных персон: в его фавническом личике присутствовала какая-то особая угрюмость, даже скованность, не вяжущаяся с мыслью об альковных утехах, его бледный и маленький рот, кажется, даже не подозревал о явлении, называемом улыбкой, а под его прозрачными и неприязненными глазами пролегали столь глубокие изможденные тени, особенно неожиданные на столь молодом лице, что это заставляло меня тревожно вопрошать, обращаясь к моей собственной интуиции, не находится ли Шпин в подчинении у тяжеловесных и жестоких веществ, чье воздействие подспудно и неторопливо разрушает его организм, не так давно сделавшийся объектом интереса со стороны архитектурного сообщества. В силу вышеизложенных причин я относился к Шпину, мягко говоря, с предубеждением и немало способствовал, должен признать, распространению пренебрежительных суждений о нем и его проекте среди членов Комиссии. Все же я, как ни крути, являлся официальным председателем этой Комиссии, и уважаемые архитекторы и специалисты, входящие в ее состав, просто-напросто не могли, да и не имели морального права слегонца отмахнуться от моего мнения. Тем более, как я уже сказал, проект Шпина выглядел столь уродливо и непрофессионально, изготовлен был с такой вызывающей небрежностью, что мне не потребовалось прилагать особых усилий к утверждению негативного отношения к этому проекту среди членов Комиссии. Итак, Комиссия почти полным своим составом готова была решительно отвергнуть этот проект в тот ожидаемый миг, когда его официально представят на наше рассмотрение. Не могу описать всю степень изумления, охватившего нас всех после того, как мы узнали, что проект Триумфальной Арки не только лишь одобрен наверху, но более того – уже приступили к строительству. Старейшие члены Комиссии (к которым относился и Грубич) посчитали себя оскорбленными не на шутку. Их мнением не просто пренебрегли – над их мнением, можно сказать, надругались. Надругались над их авторитетом, над их заслуженными сединами – они почувствовали, что некто невидимый и всемогущий с наслаждением плюнул в их старые лица, исполненные опыта
