Бархатная кибитка - Павел Викторович Пепперштейн

Более молодые посмеивались в коридорах. Они называли Арку Шпина «Горе луковое», они не верили, что это нелепое и при этом гигантское сооружение вообще сможет выстоять, – инженерные расчеты если и проводились, то нам их не показывали, и на том замызганном рукодельном плане, который мы имели возможность созерцать, Арка выглядела (как я уже отмечал) настолько перекошенной, настолько разъезжающейся и как бы пошатнувшейся, что это порождало уверенность в том, что она рухнет и распадется на части, прежде чем строители закончат свою работу. Наши острословы успели прозвать ее Пизанской Аркой, добавляя в это словосочетание букву «д» то чаще, то реже – в зависимости от настроения острящего.

Они не знали (да и не могли знать), что, проектируя свою Арку, первопроходец Шпин опирался на такие материалы, о которых мы и слыхом не слыхивали, а соответственно обратился к предельно новаторскому методу строительства и к не менее беспрецедентному расчету самой конструкции – все это он испробовал и обкатал перед этим на строительствах закрытых военных сооружений, им спроектированных. Мы этих сооружений не видели, о существовании их не знали – поэтому не наша вина, что горько смеялись мы над этим проектом и не верили в его осуществимость.

Вскоре мы узнали, что Арка готова. В кратчайшие, можно сказать, в пугающе сжатые сроки ее возвели на окраине Москвы, в местности, где раскинулся один обширный и недавно построенный микрорайон. И сразу же после того, как эта новость достигла наших ушей, нам позвонили сверху и сообщили, что в назначенный день все мы (то есть все члены Комиссии) обязаны приехать на осмотр Арки. За нами даже прислали специальный автобус, и нас, не скрою, несколько напугало и смутило то обстоятельство, что в этом автобусе, кроме водителя и нас, оказалось еще несколько человек в темных плащах-болонья. Они сидели поодаль друг от друга, с демонстративно отрешенными лицами. Все мы прожили всю нашу жизнь в советской стране, поэтому нам не требовалось гадать, что это за люди и что означает их присутствие.

То ли по причине особенного оцепенения, которое мы читали во взглядах этих людей в плащах, то ли денек выдался пасмурный и невеселый, но в дороге все подавленно молчали. Кое-кто из молодых пытался поначалу шутить и подтрунивать над общей нелепостью ситуации, но шутки и смешки быстро увяли в этом дребезжащем автобусе – в основном по вине Грубича, который сидел, сгорбившись, закрыв лицо морщинистыми руками: униженный, раздавленный, разочарованный старик. Все мы знали, что он посвятил много лет разработке своей версии этой Арки. Он начал эту работу еще в конце пятидесятых годов, будучи начинающим архитектором. В те времена его называли гордостью молодой советской архитектуры. Его проект Арки был лаконичен и прост той возвышенной простотой, что отличает подлинные шедевры. А он все шлифовал и гранил этот архитектурный алмаз, добиваясь совершенной отточенности. Но годы шли, строительство Арки все откладывалось. Грубич старел, но все же продолжал надеяться. Проект Берберова тоже был по своему неплох, даже очень неплох. Если Грубич замыслил великолепный образец архитектурного минимализма, обреченный стать знаменательным событием в истории зодчества двадцатого века, то проект Берберова не казался столь амбициозным. Берберов вроде бы не стремился к созданию шедевра, но задуманная им Арка была радостной, веселой, поистине праздничной – она действительно передавала дух детства. Ведь речь шла о возведении триумфальной арки, посвященной советскому детству. Ну или, лучше сказать, посвященной детству вообще. Предлагались разные названия этого проекта: «Триумф детства», «Торжество советского детства», «Счастливое детство» – ну и прочее в этом роде. И вот теперь, когда до строительства Арки наконец дошло дело, теперь, когда она наконец построена после десятилетий волокиты и сомнений, – как же так вышло, что она возведена про проекту Шпина: самому нелепому, громоздкому, тяжеловесному, самому безумному из всех проектов Арки, которые когда-либо создавались?

Но когда мы вышли из автобуса и я наконец увидел Арку воочию – я был потрясен. В первый момент даже дыхание перехватило, а руки мои словно бы на миг сделались плавниками, которыми я пытался разгребать холодный воздух окрест моего тела, – так дрожит и дергается брошенная на землю рыба. Я знал, что Шпин задумал грандиозное сооружение, но я никак не ожидал, что Арка окажется настолько огромной. Она вздымалась так высоко над домами спального района, что эти дома (десятиэтажные, двенадцатиэтажные) казались порослью грибов у ног пьяного слона. Ничего подобного я прежде не видал, хотя и немало поездил по миру, пристально всматриваясь в самые необычные создания архитекторов.

Нашего прибытия уже поджидала небольшая группа официальных лиц, которые немедленно – и в довольно настойчивой форме – предложили нам подписать документ, манифестирующий наше одобрение в адрес возведенного сооружения. Сама по себе вся эта ситуация казалась неслыханной, оскорбительной: членам Комиссии предлагалось одобрить Арку post factum, уже после окончания ее строительства. Предлагалось принять ее как совершившийся факт. Времена стояли переломные, советский мир близился к своему концу. Будоражащий запах надвигающейся свободы многим тогда щекотал ноздри, поэтому семнадцать членов Комиссии отказались поставить свои подписи под этим странным документом. Семь человек подписали документ. Подписал его и я – сделал это почти не задумываясь, почти механически, не замечая осуждающих и даже изумленных взглядов моих коллег. Их изумление мне вполне понятно: к тому моменту я успел зарекомендовать себя одним из наиболее яростных противников проекта Шпина. Но лицезрение Арки произвело на меня настолько странное и мощное впечатление, что рука моя сама вывела мою подпись на предлагаемом документе. Теперь, когда Арку многие считают чуть ли не двенадцатым чудом света, эту мою подпись возвеличивают как проявление широты взглядов, эту подпись рассматривают иногда даже как героический поступок. Другие, впрочем, продолжают думать, что моя подпись стала проявлением трусости и конформизма.

Особому осуждению я подвергся за эту подпись в последующие месяцы – и все из-за гибели Грубича. На следующий день после нашей поездки на окраину Москвы в специальном автобусе Грубич умер. В последние годы его жизни я знал его неплохо и могу засвидетельствовать, что он действительно бывал крайне рассеян и забывчив. Так что я вполне допускаю, что он по оплошности оставил включенной газовую горелку на своей кухне. Все окна оказались герметично закрытыми, но и это обстоятельство не кажется мне столь уж удивительным: осень выдалась холодной в тот год, а Грубич боялся сквозняков.

Мне жаль, что я не успел толком попрощаться с ним. В последний момент, когда все уже залезали в автобус, Грубич подошел ко мне, кажется, хотел что-то сказать, но я завороженно смотрел на Арку. Грубич тронул меня за рукав, пробормотал что-то себе под нос, а затем повернулся и грузно потопал к автобусу.

Я не вернулся в центр города вместе со всеми в этом автобусе. Людям в темных плащах, которые кидали на меня вопросительные взгляды, я сказал, что мои знакомые недавно получили квартиру в одном из новых домов этого окраинного микрорайона и я собираюсь навестить их. Услышав эти слова, темные плащи потеряли ко мне интерес, загрузились в автобус и укатили восвояси вместе с членами Комиссии. Разъехались и официальные лица в своих черных легковых автомашинах. Я остался в одиночестве.

До самой ночи я блуждал по спальному району, взирая на Арку из разных его точек, стараясь ухватить все возможные ракурсы. Пообедал в местном кафе (их все еще называли «стекляшками» в тот год). Совершенно не помню, что я там ел и что пил, – все внимание мое поглощала Арка, отлично видимая сквозь стеклянные стены кафе. Утолив голод, продолжил свои кружения. Да, я кружил вокруг Арки, медленно сужая круги. Я приближался к ней настолько неторопливо, насколько мог, проходя между новыми домами, детскими садами, поликлиниками, школами, аптеками, тонкими молодыми деревьями, которые недавно высадили в рыхлый грунт, расположив длинными