Голоса надежды - Татьяна Шкодина

ПРОТИВОСТОЯНИЕ

Как пережить и превозмочьДосель немыслимое горе?!Народы поглощает ночь,Даруя гиблые просторы.

И не уйти. И не смолчать.У Совести петляя на вые.Воздела к небу руки матьИ меркнут очи голубые.

* * *

ЗАВИСТНИКИ, точнее — ПОДЛЕЦЫ!ХРИСТОПРОДАВЦЫ, а короче — ВОРЫ».подались вы в «НАРОДНЫЕ ОТЦЫ»Под оком неусыпнымтемнойсворы.

Виктория КАРЮК 

РЕКВИЕМ

Повисла в воздухе незримой тенью боль,Кричат и рвутся в заточенье мрачном мысли,Молчат глаза — в их глубине покой,В них гибель сердца и души не отразится.

Все жаждут лишь трагические роли,Ища сочувствия и жалости толпы…Но пьеса сыграна. За занавесом вскореВернутся в амплуа свое шуты.

С улыбки фальшью мне досталась в жизни маек вВ театре судеб человеческих играть:Должна, как все, я плакать и смеяться,Под гримом душу изможденную скрывать.

Есть в моей роли слезы и обиды,Но жизни боль они не искупили.Я плачу. Только слез моих не видно —Они в груди холодным мрамором застыли.

Крик мечется по каменной темнице,Над ним тоска беззвездным небом разлилась.Нет больше сил… А смертью все простится,Свобода — та, что я не дождалась.

И я сорву без сожаленья маскуИ смою ненавистный грим с лица —Окончен бал. Но мне совсем не страшноВ последний миг желанного конца.

СНЫ

Я уже не вернусь,Не приду никогда.Свежим утром проснусь —Это буду не я.

И привычная больБезответной любвиНе заполнит собойМои тусклые дни.

Я везде, я во всем:Миг в стремительном дне;За весенним стекломРобкий блик на стене.

В горькой памяти след;Пыльный вздох мостовой;Нежно–облачный цветНа заре золотой.

Я везде, я во всем —Души вечно живут…Только в сердце твоемНе нашла я приют.

А когда, жизнь спустя,Ты полюбишь меня,Я приду… Нет, постой,Это буду не я.

И когда, боль спустя,Ты окликнешь меня,Отзовусь — или теньОбернется моя.

Февраль, 96

Я верю в небо —Отдай мне крылья,И я полечу одна.В грязном углуПод мохнатой пыльюХранишь два моих крыла.

Красавица спитНа Лысой гореВ гробу из черного хрусталя,Тебя ожидаяВ мучительном сне —Отдай два моих крыла.

Скажи, что душаМоя солнцем пуста —Поверю, может быть, лжи.Скажи, что тебеЯ совсем не нужна —И я смогу снова жить.

Поверю, пусть этоТвой самообман —Мне так надоел хрусталь…Все ждать, что вот–вотУплывет туман,И вместе откроем даль.

Красавица спитНа Лысой горе —Мне так надоели сны…Если ты рукНе протянешь мне —Сама потушу костры.

Скажи: «Я тебяНе любил, не люблю», —Поверю, проснусь. Я, пойми,Сама не могуПоложить плитуНад прахом моей любви.

Август, 96

КИРКУ

Я не умела себя казнить,Болью хрипя, улыбаться,Камень безверия в сердце носить —Но каждый способен меняться.

Верить в него и стыдиться себя,Жизнью такой быть счастливой —Явью своей избрала я. И шла,Шла, пока кровь не застыла.

И лишь у самой последней стеныДверка не сразу открылась,Может, в насмешку циничной судьбыЯ на мгновенье забылась.

Миг — и осталась закрытою дверь,Чья‑то рука поддержала.Пусть без него, но — живу я теперь,С тем, что почти потеряла.

Сквозь облака синий вышел клочок,Что‑то в глазах встрепенулось…Пусть для тебя я — лишь странный намек,Но боль моя в свет обернулась.

Вера и нежность — спасение мира.Я даже любви уже не ищу,Просто быть нужной, пускай не любимой.Разве я много прошу?..

Может, в насмешку Судьба мне далаСнова чуть к небу подняться…Но, жизни услышав лишь раз голоса,От них не смогу отказаться.

Ты научил меня верить. Лишь ДругуМожно открыть свою боль без оглядки.Ты дал мне силы… И в жизни — по кругу —Бусины–люди столкнутся когда‑то.

Ноябрь, 96

Василий ВЯЛЫЙ

ОКНА С НАЛИЧНИКАМИ

Сумерки наступили неожиданно. С запада лениво поползла бордовая лохматая туча. Она закрыла собой заходящее солнце; широкая пурпурная тень плыла по земле. Свежий ветер обдувал Андрею лицо, нежно гладил огрубевшую кожу.

— Бригадир, пора до дому идти, а то гроза в степи застанет, — к лежащему под яблоней Андрею подошли семеро иногородних сезонных работников.

Задремавший казак приоткрыл глаза и поднялся с земли.

— Сколько рядов осталось, мужики?

— Да рядов пять, не больше, — ответил высокий худой работник по имени Степан.

Бригада третью неделю занималась сбором яблок. Сад Лашковского куреня раскинулся на левом берегу Кубани, спокойно и величаво несущей свои Ржавые воды в Азов.

Мужики уже третий день ничего кроме яблок не ели, — обессилевшие, изголодавшиеся, они с трудом таскали тяжелые плетеные корзины. Случались и обмороки. Шел голодный 1929 год.

— Бригадир, совсем силов нема, — перебивая Друг друга, загалдели мужики.

— Может завтра мы съездим на Сенной базар, да продадим кое‑что из тряпья, хоть трохи сальца купим, — Степан вопросительно смотрел на Андрея, дожидаясь ответа. — А то захляли мы совсем.

— Ну что ж, валяйте, — ответил Андрей, покусывая рыжий от махорки ус. «Лишь бы начальство с проверкой не нагрянуло», — мелькнула в голове тревожная мысль.

Под ногами шуршал потемневший от октябрьских дождей ковыль. Осенняя степь пахла по–особому — увяданием и тленом. Андрей брел по узкой тропинке, опустив голову; тяжелые невеселые мысли одолевали буйную головушку. Вот уже две дюжины казацких семей высланы из станицы Пашковской в сухие Ставропольские степи или, — и того хуже, — в Сибирь. Брать с собой разрешалось только то, что можешь унести в руках. На железнодорожной станции стояли теплушки для перевозки скота — в них и отправляли неугодных нынешней власти казаков. Почти каждый день в разных концах станицы раздавалась мужицкая ругань, женские причитания, пронзительный детский плач. Притихшие соседи с опаской выглядывали из‑за плотно задернутых занавесок и суетливо крестились на образа: «Господи, помилуй нас грешных…».

В небе раздался резкий протяжный звук. Андрей, придерживая рукой папаху, взглянул вверх. Свинцовое, от низко нависших туч, небо прочерчивал клин летящих к югу гусей.

«— И вы отсюда тикаете… — с грустью подумал казак. — В чем же вина этих несчастных, сосланных людей? — вспомнил он о репрессированных станичниках. — Может в том, что были потрудолюбивей и расторопнее других казаков? Что спали поАленьше, да горилку пили пореже?! — Андрей со злостью пнул ногой пятнистый мухомор, выросший рядом с тропинкой. Ведь каждой казачьей семье, по распоряжению самого Ленина, на каждого едока выделялся пай земли в один гектар. Паши, обрабатывай, сей, что душе угодно: подсолнечник, кукурузу, арбузы, клубнику — земля Кубанская щедра и плодородна. Кому этого пая мало, брали у атамана землю в аренду. Вырастив урожай, везли продавать на базар излишки. Теперь на заработанные деньги можно купить трактор, сеялку. Все хорошо, но… Но кое‑кто стал смотреть на зажиточных казаков с завистью. Некоторые шептали во след: — Ишь, в суконном костюме о церковь ходит… Да и окна с наличниками… Одним словом — кулак.