Украл – поделись - Сергей Семипядный

Когда в следующий раз Демьяниха попросила конфетку, Света сообщила:

– А всё, больше нету.

– А ты бы, Света, купила ещё мне конфеток-то, – попросила старуха.

– Деньги нужны, – ответила Света.

– А не осталось? – удивилась старушка. – Я ведь давала давеча.

– Да там было-то, – пожала плечами Света. – Горсточка одна.

– Ну ты выдь пока, – попросила Демьяниха.

И Света вновь получила «горсточку» стодолларовых купюр. Деньги находились в нижнем матраце. Без сомнения, это были деньги постояльцев Таньки. Которые они награбили в поезде. Сейчас всего шесть часов. И в девять она снова… Нет, в восемь, а потом в десять она снова придёт к Демьянихе и получит ещё денег. И утром. Демьяниха просыпается рано.

А если и за уход брать… И это справедливо, потому как денег ей Танька не оставляла. И маргарин ей завтра покупать надо. Не на свои же. Вот если бы Света сама их рисовала – другое дело.

11

Бабухин лежал и смотрел на большой печальный нос кавказца Лёмы.

– Эй, ты чего всё время поёшь: «Балной, балной я»? Чем болеешь? Лицо кавказской национальности! Я от тебя никакой гадостью не заражусь?

Лёма свирепо сверкнул глазами:

– Какой я тибэ «эй»?! Какой я тибэ «лицо»? Ти мэня вивэсти хочиш? Ти мала палучал? – Лёма поднялся на ноги и теперь осматривал Бабухина, словно выбирая место, куда бы поболезненнее заехать носком ботинка.

– Ладно, Лёма, не сердись, я ведь по-дружески спросил.

– Какой ти друг мнэ? – возмутился Лёма, и вдруг лицо его оживилось. – Дэнги давай – друг будиш. Тибэ палавина, мнэ палавина, вдваём к дэвучк пайдём! – И тут гримаса то ли физической боли, то ли душевного страдания исказила его лицо. – О-о! О, балной я, балной!

– Что за болезнь-то? – Бабухин хотел улыбнуться, но лишь сморщился от боли – челюсть сломана, похоже. Костоломы, сукины дети, выродки паршивые! Однако – максимум миролюбия. – Ты, уважаемый Лёма, как о девочках вспомнил, так и распереживался с новой силой.

– Нэ тваё дэло! – отрезал Лёма, но спустя несколько секунд пожаловался: – Русский билят паймал и триппэр паймал, панимаиш. Ой, балной я! Лэчица нада – мэня суда пасылат. 0-ой! – Лёма сокрушённо замотал головою.

Бабухин усилием воли подавил усмешку, с опозданием отметив, что усмешку эту на его лице вряд ли возможно разглядеть – что там ещё может нарисоваться на его разукрашенной физиономии? Да и чего ему бояться? Лишней зуботычины?

И Бабухин сказал:

– Пэрэзэрватыв нада была надэват, дарагой.

– Да, нада была, – согласился Лёма. – Пэрэзэрватыв надэват – в пратывагаз цвэты нухат. А типэр лэчица нада, нада в город ехат. А ти, казёл, малчиш. Я из тибя катлэт с мясом дэлат буду.

Лёма вновь встал и подошёл к Бабухину.

– Палучи! Палучи па почка! – И он дважды пнул пленника, стремясь угодить в правую почку. Но связанные за спиною руки Бабухина препятствовали осуществлению его намерения. – А ми тибя пэрэварачиват будим, – догадался Лёма и ухватился за правое предплечье Бабухина, чтобы перевернуть того на живот.

Бабухин вырвался. Лёма вновь попытался ухватить Бабухина за руку, но тот опять вырвался.

– Тиха лэжи! – прикрикнул Лёма.

– Ага, сейчас, – ответил Бабухин и продолжил борьбу.

– Тиха, казёл!

– Будешь пинаться, я тебя лечить не буду! – выкрикнул Бабухин.

– Чиго? – Лёма замер.

– Я мог бы вылечить тебя, – сказал Бабухин. – Триппер – это же, как насморк, вылечить раз плюнуть.

– Раз плунут? – переспросил Лёма, и на лице его отразились недоверие и надежда одновременно. – Ти умэиш лэчит?

– Ну да.

– Врат нэ нада – хужи будит.

– Не веришь? Продолжай тогда. Что ты там хотел-то? По почкам побарабанить? Ну!

– Ти умэиш укола дэлат?

– Уколами и дурак может.

– Бэз укол? – удивился Лёма, недоверчиво скривив лицо.

– Я экстрасенс, – заявил Бабухин. – Иглоукалывание, китайский массаж, работа с биополем, мануальная терапия и кодирование. Всего несколько сеансов и ты как новенький. Свеженький. Вот так вот.

– Врат нэ нада, – упорствовал Лёма.

– Да пошёл ты! – Бабухин равнодушно отвернулся.

Лёма молчал некоторое время, потом тронул пленника носком ботинка.

– Давай!

– Чего давай? – возмущённо обернул свое изукрашенное лицо Бабухин. – Это удовольствие денег стоит. Давай, вишь, говорит!

– Сколка?

– Триста.

– Палучиш.

– Деньги вперёд.

– Сначал двэсти, – заявил Лёма и извлёк из кармана куртки кошелёк. Вынув две стотысячных купюры, затолкал их в карман фуфайки Бабухина. – Давай!

– Ладно, идёт, – согласился Бабухин. – Развязывай руки.

– Развязыват? – насторожился охранник.

– А ты как думал? Ушами я буду тебе пассы делать? А биополе носом буду рубить?

Туман сомнения лёг на лицо Лёмы.

– Я развязыват – ти пабэг дэлаиш, да?

– Развяжи руки, а что-нибудь другое свяжи, раз боишься, – ответил Бабухин.

Больной охранник осмотрел пленника, остановил взгляд на его ногах. На ногах Бабухина и так уже путы – что тут ещё свяжешь? Он был в затруднении, и всё его лицо свидетельствовало о напряжённой работе мысли.

– Решай, пока я не передумал. А то у меня уже настрой пошёл, поля энергий забродили. А собьёшь настрой – дело швах. Частично хотя бы руки освободить надо. Свяжи в локтях их, если боишься. А кисти освободи, дорогой.

– Ладна, сначал связыват, патом развязыват, – решился Лёма.

Он принёс кусок шнура и остановился в задумчивости. Он вдруг осознал, что, прежде чем связывать руки Бабухину в локтевых сгибах, необходимо развязать кисти этих заведённых за спину рук. Он развяжет, а Бабухин, этот бугай… Лёма даже расстроился, руки его опустились.

Бабухин молча наблюдал за ним. Потом сказал:

– Что скис-то? Привяжи к туловищу, если такой робкий.

Совет пришёлся Лёме по вкусу, и он, притащив более длинный шнур, тщательно спеленал пленника, а потом ножом перерезал шнур, опутывавший запястья Бабухина.

– Давай!

Бабухин размял кисти рук, сделал сосредоточенное лицо.

– Сейчас посмотрим, насколько ты прогнил, – сообщил он и принялся неспешно водить направленными на больного ладонями. Спустя минуту изрёк: – Левая почка у тебя фонит. Когда мочишься, никаких осложнений?

– Слажнэний, да, – подтвердил несчастный Лёма.

– И печень. Да. Да-а, и печень. Нельзя тебе пить. Пить-то ведь и коран, я слышал, не велит.

– Да, коран, – отозвался Лёма.

– И желудок. Да, и желудок. Гастритные явления. Прекращай всухомятку питаться, мой тебе совет. Стоп! Стоп-стоп! Что это? Сейчас глянем… Да, язвочка, дорогой, завязывается. Пока небольшая. Нельзя тебе климат менять. Укоротил, считай, жизнь ты себе. И порядком.

– А триппэр? – спросил Лёма.

– Дойдём и до него. Сначала общая диагностика… А теперь будем собирать. Поставь между нами ещё табуретку.

Лёма выполнил его указание, и в течение нескольких минут Бабухин производил пассы руками, потом сказал:

– Кажется, сдвинулось. Формируем яйцо болезни. Дыши ровнее. И не шевелись. Получается, вроде. Будем вытаскивать яйцо на табуретку.

Лёма встревоженно вскинул глаза и обе руки прижал к низу живота.

– Не шевелись! – прикрикнул Бабухин. – Я – про яйцо болезни… А, вот! Во-во-во! Пошло. Да куда оно денется! Пошло, пошло. Так, так, так. А теперь решающий момент. Будем рассекать.

– Эта как?

– Нож! – скомандовал Бабухин вместо ответа.

В глазах Лёмы мелькнула тень тревоги.

– Да не мне, – успокоил лекарь. – Ты сам сейчас расколешь яйцо твоей болезни.

Лёма извлёк из-под полы своей куртки нож.

Бабухин продолжил:

– Слушай меня внимательно. Очень внимательно. Берёшь нож за кончик ручки и по моей команде, на счёт «три»… Один, два, потом идёт три… Так вот, по моей команде отпускаешь нож. Но так, чтобы он лезвием, точнее, остриём, – в центр табуретки. В самый центр. Понял? – Бабухин демонстративно привстал, шумно отодвинул табуретку и снова сел. Но уже почти на самый край табуретки, так, что фактически он и не удалился вовсе от стоящей между ним и больным табуретки. – Приготовиться! В центр табуретки!

– Да. Да, я… Я…

Лёма уже держал нож, как было велено.

– Да не дрожи ты руками, нельзя промахиваться. Ну ничего, я подкорректирую. – И Бабухин, выставив ладони, принялся делать лёгкие пассы. – Приготовиться! Внимание! Пошёл отсчёт. Раз, два… три!

На счёт «три» Лёма отпустил нож, а Бабухин, резко качнувшись корпусом вперёд, подхватил его и, вскочив на ноги, приставил нож к горлу пациента. Больной ещё жил проблемами своей болезни, а рука Бабухина уже рвала из его кармана пистолет.

И вот уже не нож у горла незадачливого пациента, а дуло огнестрельного оружия – у виска его головы. Аффектогонный шок. Возможна полная остановка сердца. Лёма ещё не успел осознать, что излечение не удалось, но уже ощущение новой опасности, не здоровью – жизни, сверлит мозг через слабую перегородку височной кости.