Переезд - Жорж Сименон

Каждый находился в своей ячейке, с играющей пластинкой, с радиоприемником, телевизором или же с ребенком, который визжал, пока его укладывали спать.

Порой раздавался шум заводившегося двигателя и какая-нибудь машина направлялась к автостраде. Проходя мимо домов, можно было услышать голоса, не имевшие смысла, обрывки отдельных фраз.

Они вошли в лифт и поднялись к себе. Бланш гладила в полумраке белье.

Ему вспомнилась когда-то виденная картина: на ней была изображена женщина в голубом переднике, с убранными в высокую прическу волосами, которая вот так же гладила в полумраке. Это было луантилистское произведение, и крошечные пятнышки чистых красок окружали персонаж слабо светившейся дымкой.

Он не помнил фамилии художника. Да это было и не важно.

– Спокойной ночи, мама.

– Ты уже собираешься лечь спать?

– Скорее, он собирается слушать музыку, по-моему.

И тут Ален бросает на отца мрачный взгляд, как бы упрекая его за то, что тот выдал тайну.

Эмиль допустил оплошность. Он не подумал. Его мысли слишком заняты этими людьми, которые живут по ту сторону простой перегородки и не имеют ничего общего с жизнью его семьи и с ним самим.

Именно потому, что он злился на себя, он и подставил Алена почти что предательски.

– Спокойной ночи, сынок. Я пошутил. Я имел в виду всю ту музыку, что слышна в этом доме.

Жена наблюдала за ним. Когда живешь втроем, становишься чувствительным к мелочам, к интонации, к непривычному слову, жесту, взгляду.

Когда Ален ушел, она спросила:

– Вы далеко ходили?

– Дошли до пшеничного поля.

Они жили в этом доме лишь четвертый день, и у Бланш еще не было случая поехать в Париж, выбраться за пределы Клерви.

– Какого пшеничного поля?

– Что на выезде из поселка.

Он сказал «поселка», поскольку не нашел другого слова.

– Чуть дальше будущего бассейна. В воскресенье я покажу тебе окрестности.

– В это воскресенье нужно ехать к твоему отцу.

– Я позвоню ему и скажу, что мы еще не закончили обустраиваться. Чтобы как-то возместить ему это, я в следующее воскресенье заеду за ним, и он пообедает здесь с нами. Мне очень хочется, чтобы он познакомился с нашим новым жилищем.

– Нужно будет купить брюки Алену. Не знаю, что он с ними делает, они у него так быстро рвутся.

Почему он ощутил потребность отправиться в комнату сына? Тот уже лежал в постели, свет был погашен.

– Это ты, папа?

– Я забыл поцеловать тебя.

Из соседней комнаты доносилась музыка – незнакомая – глухая и навязчивая, порой как бы перемежавшаяся с мучительным криком, – и он подумал о разнузданной женщине, чьи вопли Эмиль слышал посреди ночи.

– Чья это вещь?

– Новой группы из Сан-Франциско. Мне о ней рассказывал один мальчик в лицее. У него есть эта пластинка. Но это – большая пластинка на тридцать три оборота, которая стоит двадцать восемь франков.

– Тебе бы хотелось ее купить?

– На какие деньги?

– А если я тебе ее подарю?

– В честь чего это?

В их семье было принято делать подарки только по определенным случаям.

– Скажем, чтобы отметить наш переезд сюда.

– Как хочешь, – сказал Ален и, помолчав, добавил: – Спасибо.

Ему не терпелось вновь остаться одному и слушать музыку.

Эмиль чуть было не занялся любовью. У него возникло такое желание, пока Бланш раздевалась с присущей ей привычной пристойностью. Он заколебался. Он знал, что хотел он не ее, а женщину вообще, любую женщину, кроме нее, женщину которая...

Он злился на себя за то, что – пусть даже и на миг – примешал Бланш к этим смутным мыслям. Она лежала рядом с ним, ее тело было горячим, и когда он поцеловал ее, то ощутил немного влаги вокруг ее губ.

– Ты специально оставил окно открытым? – спросила она.

– Душно. Если разразится гроза, я встану и закрою, – ответил он, сам так не думая, ибо даже гроза не разбудила бы его жену.

– Спокойной ночи, Эмиль.

Была ли та, другая, уже в своей постели за перегородкой? Была ли она занята чтением детектива при свете ночника – почему-то он воображал себе, что это именно розовый свет?

Он также воображал себе комнату, весьма отличную от их собственной, очень широкая низкая кровать, покрытая атласом, глубокое кресло, хрупкая мебель из древесины с шелковистым отливом. Он был готов поспорить, что телефон там белый, а на полу лежит светлый ковер.

На сей раз он не пытался бороться со сном. Его мозг работал помимо воли.

Была ли она темноволосой, как увиденный ими в окне мальчик, или к некоему «восточному» типу относился мужчина.

Была ли она тоже упитанной?

Эти образы не соотносились с голосами. Мужской голос, всегда немного ироничный, не отличался особой мягкостью, и казалось, что этот человек привык скорее повелевать, а не мечтать.

– Уолтер!

Это была она, совсем близко от перегородки, значит – в своей постели. Она зовет два раза, три, все больше повышая голос, но мальчик не слышит ее в своей комнате из-за музыки.

Эмиль «чувствовал» ее: вот она нащупывает носками ног свои шлепанцы, удаляется, идет разговаривать с сыном – ибо он мог приходиться ей только сыном, – и музыка внезапно прекращается.

Ее долго не было, и он узнал, что она снова легла, когда хлопнула дверь, а затем заскрипела кровать.

С одной стороны, у Эмиля есть уже заснувшая жена, прижавшаяся к нему бедром; у него есть сын, мебель, свой домашний очаг – скромная человеческая ячейка, которую он старательно выстроил.

С другой стороны – за перегородкой – женщина, которой он ни разу не видел, женщина, к которой посреди ночи присоединится мужчина, и, быть может, Эмиль услышит ее волнующий голос.

Он чувствовал, что разрывается, что он уже виноват, тогда как ничего еще не сделал.

Хотя его отец и был атеистом, Эмиля крестили, и он ходил на уроки катехизиса. С той поры он побывал в церкви всего несколько раз: на собственном венчании и на разных похоронах.

Все же у него в памяти еще оставались обрывки религиозных текстов, и он казался себе христианином, теряющим веру.

Его тянуло ко сну.

Глава четвертая

Стояло воскресное утро без колокольного звона, без старух в черном, уже с шести часов стекавшихся к мессе, без шествия по тротуару празднично одетых семей.

Наоборот, еще громче, чем в будние дни, ревели моторы, раздавались громкие возгласы. Люди набивались в машины. То на одном, то на другом этаже высовывалась из окна какая-нибудь мамаша и громко спрашивала у своих, не забыли ли они купальники или термос. Дети спорили из-за мест у окон, и в воздухе уже раздавались звуки пощечин.

Большинство направлялось к морю, некоторые – в лес, были, вероятно, и такие, кто ехал куда глаза глядят.

В то утро Эмиль Жовис спал долго, ощущая сквозь сон царившее в квартале оживление; когда же он встал, Бланш уже пылесосила в гостиной, стеклянные двери, которые вели оттуда на террасу, были широко распахнуты.

Он поцеловал ее в щеку. Они редко целовались в губы. Для них это являлось прелюдией к сексуальным отношениям, и им бы показалось, например, непристойным обмениваться подобными поцелуями в присутствии Алена.

– Хорошо спалось? – спросила она у него.

Он ответил утвердительно, что было неправдой. Он действительно пытался заснуть. Но до него донеслись голоса, поток ругательств, скабрезности.

На сей раз он старался не слышать их. Ему удавалось уснуть на какое-то время, пока его снова не будил какой-нибудь стон или крик. Ему казалось, этой сцене не будет конца. Она уже переходила в кошмар. Неужели те, за стенкой, так и не устанут от этой комедии? Ибо он был просто не в силах вообразить, чтобы два нормальных человека...

Он даже заколебался: а не знают ли они о его присутствии за стенкой и не забавляются ли они, перемигиваясь друг с другом, тем, что разыгрывают его?

Он мог бы поклясться, что, когда открыл глаза в последний раз, сквозь ставни уже просачивалось немного дневного света и почти сразу же взревели моторы – это начинали разъезжаться стоявшие на авеню и соседних улицах машины.

Он стоя выпил свой кофе на кухне. Рогаликов не было. По воскресеньям булочник не приходил Впрочем, по утрам он ел не всегда. Все зависело от настроения.

Уже было начало девятого, и он подумал о залитой солнцем террасе на Вогезской площади, о прохладном, запотевшем бокале, о веселом цвете пуйи.

– Ален еще спит?

– В ванной его нет.

Так что он первым залез в ванну и, отдавшись мечтам, пробыл в ней дольше обычного. Затем он принялся бриться, слушая при этом выпуск новостей по радио. Ну конечно же – уже дорожные происшествия. Статистика. Столько-то машин в час в западном направлении и столько-то в южном. Отличная погода в Довиле и пробка в Оксерре.

В сущности, ему нравилось вот так копаться в воскресное утро, пусть даже он и принимал усталый или брюзжащий вид. Он надел брюки, рубашку с открытым воротом, вышел на террасу и стал оттуда наблюдать за суетливой жизнью квартала.