Девятьсот бабушек - Р. Лафферти

Прежде всего он озаботился изучением языков. Освоить язык в объеме, достаточном для беглого чтения, можно за триста часов обычного времени или триста минут ускоренного. Если изучать языки, начиная с родственных, и лишь потом переходить к более сложным, особых трудностей не возникает. Для начала он овладел пятьюдесятью языками и при необходимости мог легко добавить к ним новый, потратив всего вечер. Одновременно он начал накапливать и систематизировать знания. Во всей мировой литературе, если говорить откровенно, наберется не больше десяти тысяч книг, которые действительно стоит прочесть и которые можно полюбить. Он проглотил их с удовольствием, и две-три тысячи из них понравились ему настолько, что он решил перечитать их в будущем.

Мировая история оказалась очень неровной; приходилось знакомиться с текстами и источниками, по форме едва читабельными. То же самое с философией. Изучение математики и естественных наук, как теоретических, так и прикладных, продвигалось еще медленнее. Тем не менее, обладая неограниченным ресурсом времени, можно было разобраться в любом предмете. Нет идеи, рожденной человеческим разумом, которую не мог бы понять нормальный человек, если у него есть время, правильный подход и соответствующая подготовка.

Все чаще Винсенту казалось, что он приближается к какой-то тайне. Всегда в такие моменты он ощущал слабый странный запах — как из древней, глубокой ямы.

Он выделил основные моменты человеческой истории; вернее, самой логичной или, по крайней мере, самой вероятной из ее версий. Было сложно придерживаться ее главной линии — этой двухполосной дороги рациональности и откровения, которая всегда должна вести к поступательному развитию (не прогрессу, нет; прогресс — это всего лишь фетиш, игрушечное слово, используемое игрушечными людьми), к раскрытию потенциала, росту и совершенствованию. Временами ему казалось, что он прикасается к истории чего-то, что существовало на Земле раньше человечества.

Но главная линия часто была неясна, скрыта или почти стерта, она едва прослеживалась сквозь миазмы и туман. Грехопадение человека и искупление грехов через распятие Христа он счел главными вехами истории. Но теперь он знал, что ничто не случается единожды, что оба эпизода — из разряда вечно повторяющихся, что из этой древней ямы тянется рука, отбрасывающая тень на человечество. Винсент видел эту руку в своих снах, — а они отличались особенной живостью, когда он спал в ускоренном времени, — он видел протянутую лапу шестипалого монстра. Он начал понимать опасность ловушки, в которую угодил.

Смертельную опасность.

Одна из странных книг, к которой он часто возвращался и которая каждый раз ставила его в тупик, называлась «Взаимосвязь полидактилии и гениальности». Книга, написанная человеком, лица которого он так и не разглядел ни при одном из его появлений.

Она обещала больше, чем давала, и намеков в ней было больше, чем объяснений. Основная идея, неинтересная и неясная, зиждилась на беспорядочном нагромождении сомнительных фактов. Книга не убедила Винсента в том, что гениальные люди (даже если согласиться с тем, что они были гениями) часто имели одну необычную особенность — лишний палец на руке или ноге или его рудимент. Трудно представить, какие преимущества могла давать эта особенность.

Книга намекала на величайшего из корсиканцев, который имел привычку прятать руку за отворот камзола. На жившего ранее странного командора, который никогда не снимал бронированную перчатку. На эксперта по разнообразным вопросам Леонардо, который рисовал иногда руки людей и часто руки чудовищ шестипалыми и, следовательно, сам мог иметь такую особенность. В книге упоминалось о Юлии Цезаре, крайне неубедительно, и все сводилось к тому же. Приводился в пример Александр Македонский, имевший незначительное отличие от других людей; неизвестно, что это было, но автор настаивал, что именно шестой палец. То же утверждалось о Григории XIII и Августине Аврелии, о Бенедикте, Альберте Великом и Фоме Аквинском. Однако человек с уродствами не мог получить священный сан; а раз кто-то его принял, значит, шестой палец у него был в рудиментарной форме.

Упоминались Шарль де Кулон и султан Махмуд, Саладин и фараон Эхнатон; Гомер (на греческой статуэтке эпохи Селевкидов он представлен с шестью пальцами, которыми он тренькает на неопределенного вида инструменте в момент декламации); Пифагор, Микеланджело, Рафаэль Санти, Эль Греко, Рембрандт и Робусти.

Зурбарин систематизировал сведения о восьми тысячах известных исторических персонажей. Он доказывал, что они были гениями и были шестипалыми.

Чарльз Винсент усмехнулся и посмотрел на свое уродство — раздвоенный большой палец на левой руке.

— По крайней мере, я в хорошей, хоть и скучноватой компании. Но к чему он клонит, говоря об утроенном времени?

Вскоре после этого Винсент приступил к изучению клинописных табличек, хранящихся в Государственном музее. Серия табличек, посвященная теории чисел, более-менее понятная Винсенту, накопившему к тому времени энциклопедические знания, имела пропуски и обрывалась на полуслове. В ней, в частности, говорилось:

О расхождениях систем счисления и вызванной этим путанице… потому что это 5, или это 6, или это 10, или 12, или 60, или 100, или 360, или удвоенная сотня, тысяча. Люди не отдают себе отчета, что числа 6 и 12 первичны, а 60 — компромисс, который появился из-за снисхождения к людям.

Ибо 5 и 10 — более поздние основания, и они не старше самих людей. Общеизвестно, да и звучит правдоподобно, что сначала люди считали пятерками и десятками, отталкиваясь от количества пальцев на руках. Но до этого — по какой-то причине — люди считали шестерками и дюжинами. А 60 — это число времени, делящееся без остатка на основания обеих систем счисления, ибо обе системы были вынуждены сосуществовать на одном временном отрезке, хотя и не на одном и том же временном уровне…

Дальнейший текст был сильно фрагментирован. И так уж случилось, что, пока Винсент пытался упорядочить сотни клинописных табличек, он стал невольным виновником рождения легенды о призраке музея.

Он просиживал в музее ночи напролет, изучая и классифицируя. Естественно, он не мог работать без света и, естественно, становился видимым, когда подолгу оставался в одной позе. Но как только охранники, ползущие медленнее улиток, предпринимали попытку приблизиться к нему, он перемещался в другое место, и высокая скорость перемещения снова делала его невидимым. Охранники доставляли ему кучу хлопот, и однажды он крепко их отмутузил, после чего у них поубавилось прыти.

Единственно, он боялся, что рано или поздно охранникам придет в голову в него выстрелить — удостовериться, призрак он или человек. Он увернулся бы от пули, перемещающейся всего лишь в два с половиной раза быстрее, чем он сам, — но только в случае, если заметит ее заблаговременно. Незамеченная же пуля могла серьезно ранить или даже убить, прежде чем он предпринял бы какие-то действия.

Он также стал причиной рождения легенд о других призраках: о привидении Центральной библиотеки, о привидении Библиотеки университета, а также о привидении Технической библиотеки имени Джона Чарльза Ундервуда-младшего. Такая множественность призраков благотворно повлияла на публику: люди перестали относиться к ним всерьез и поднимали суеверных на смех. Даже те, кто действительно видел Винсента-призрака, опасались признаваться, что верят в привидения.

Винсент нанес визит доктору Мейсону для прохождения ежемесячного осмотра.

— Выглядите неважно, — сообщил доктор. — Не знаю, какова причина, но вы изменились. Если вам позволяют средства, возьмите продолжительный отпуск.

— Средства позволяют, — кивнул Чарльз Винсент. — Именно так я и поступлю. Возьму отпуск на год или два.

Он начал дорожить временем, которое приходилось тратить на обычный мир. Люди начали относиться к нему как к отшельнику. Он стал молчалив и необщителен, потому что считал утомительным то и дело возвращаться в обычное время для поддержания разговора. А когда он находился в ускоренном состоянии, звуки обычного мира превращались для него в низкочастотный рокот, так что никаких слов разобрать было невозможно.

Но это не относилось к человеку, чьего лица он не видел.

— Вы демонстрируете очень слабый прогресс, — сообщил человек, когда они снова встретились в полутьме клуба. — Мы не можем использовать тех, чьи результаты не впечатляют. Вообще-то вы относитесь к рудиментарному типу. В вас очень мало от древней расы. К счастью, те, у кого нет прогресса, быстро погибают. Вы же не считаете, что существует только две фазы времени?

— Подозреваю, что их гораздо больше, — ответил Чарльз Винсент.

— И вы понимаете, что один шаг не ведет к успеху?