Два балета Джорджа Баланчина - Трифонов Геннадий

Плотный завтрак сразу же вернул ему утраченные за истекшее время силы.

Летний день был в самом разгаре. Солнечные лучи заливали все сущее. Проникали в окна и щели домов, накаляли землю и воздух. Однако с залива тянуло ветерком, он гнал по небу кудрявые кучевые облака, раскачивал стволы редких в этих местах берез, шелест листьев которых образовывал приятный шум, превращая дневную томительную тишину в некое подобие тихой музыки с переливами птичьих голосов и иногда возникавшей человеческой речи. Илья предложил Ирсанову пойти сейчас в лес — просто погулять там, пособирать нарождавшуюся чернику, послушать лесные голоса. Илья любил лес, любил все его запахи и краски и хотел сейчас показать Ирсанову именно свой лес в эти яркие дневные часы. Но Юра был меньшим романтиком. Его физический организм, необходимость энергичных движений, его спортивность искали и требовали какого-нибудь конкретного выхода и выражения. Еще вчера, по дороге на эту дачу, он заметил на дачном пространстве, вне всяких заборов и ограждений, врытые в землю столбы с сетками для волейбола, пару свободных и, казалось, ничейных теннисных столов.

– Давай поиграем в теннис? — предложил Ирсанов.

– Да, но у меня нет ни ракеток, ни мячика, ни сетки, — с сожалением сказал Илья. — Но знаешь, — вдруг вспомнил он, — тут недалеко, через железную дорогу, у писателей, есть теннисный стол со всеми делами. Писатели в теннис не играют, все пишут свои нудные книги, да и потом все они такие жирные, старые и противные... Пошли к писателям, там и поиграем. Я туда часто хожу играть. А здесь все ребята какие-то жадные. Я с ними не играю почти никогда. Пошли.

Трудно в точности сказать, что именно руководило сейчас Ильей — желание ли еще больше понравиться другу или какие- то иные причины и соображения, но только Илья, выйдя из-за стола, скрылся в бабушкиной комнате и через некоторое время вышел из нее, одетый в новую белоснежную рубашку с короткими рукавами, в новые голубые шорты и ослепительной белизны парусиновые кеды с красными широкими полосками по бокам. Увидев Илью во всех этих обновках, Ирсанов ахнул: «Какой ты Илюша нарядный!» Лицо Ильи сияло радостью: «Эти шорты и кеды мне папа привез из Чехословакии еще весной. Он там был в командировке. Тебе нравятся? ». — «Очень».

Предложение Ильи пойти к писателям и поиграть там в теннис, очень понравилось Ирсанову. И хотя его отец тоже писал книги, книги эти были всего лишь учебниками по истории для студентов университета, а это совсем другое дело. Ирсанов еще ни разу в жизни не видел ни одного живого писателя и потому даже не мог себе точно представить, как может и должен выглядеть настоящий живой писатель. Он предполагал, по примеру своего отца, что каждый писатель, вот как Чехов или, вот, как Грибоедов, должен быть непременно в очках. Кстати, сам Юра Ирсанов тоже пользовался очками, но только когда ходил в кино, а так носить очки почему-то стеснялся, от этого он часто щурил глаза, когда всматривался вдаль или пытался получше разглядеть что-нибудь поблизости.

— Я знаю одного писателя, — говорил Илья Ирсанову по дороге в Дом творчества. — Он часто сидит на скамеечке в саду и смотрит на играющих в теннис ребят, и улыбается. У него очень добрые глаза и, знаешь, очень, очень печальные. Может быть, ты сам его сейчас увидишь, этого писателя.

По Комарово мальчики шли, взявшись за руки. Это было красиво, а красота, как известно, притягивает к себе людей, способных ее почувствовать, оценить, принять в свою душу и тем самым как бы приблизиться к ее линиям, изгибам, чертам и краскам. Слушая Илью, Ирсанов мало обращал внимания на проходивших мимо людей — старых и молодых, толстых и тонких, с сумками и рюкзаками, с собаками и собачками на веревочках и цепочках, кативших впереди себя коляски с младенцами или навьюченные тележки. Прохожих в общем было не так уж и много, но многие из них часто останавливали на мальчиках свои пристальные взгляды, часто оборачивались им вслед, иногда им улыбались. Первоначально принимая Илью благодаря его длинным кудрям и маленькому в сравнении с Ирсановым росту за девочку, они — некоторые из них — качали головой, но по мере сближения с идущими юношами, успокаивались, убеждаясь в том, что Илья вовсе не девочка, а мальчик. Конечно, этому хрупкому мальчику еще только предстояло развиться, но гармония всех его членов уже теперь обещала в Илье мужское совершенство в самом обозримом будущем. На этом фоне Ирсанов уже никак не выглядел подростком, тем более, что его уже свободно пускали на фильмы «до шестнадцати» и потому сам Ирсанов хотел и умел казаться старше своих лет, не соглашаясь с тем очевидным обстоятельством, что любая молодость есть только молодость, которую сама эта молодость силится превратить в самую быстрочитаемую страницу в книге человеческой жизни. Юре Ирсанову ужасно хотелось не казаться, а быть взрослым, и можно с уверенностью сказать, что сегодня, как ни разу еще, ему это вполне удалось. Возможно, поэтому слова Ильи, сказанные ему Ильей на берегу ночного безлюдного озера «Какой ты уже большой, Юра!», Ирсанов понял и в том смысле, что он наконец-то стал взрослым и эту его взрослость заметил и оценил другой мальчик. До близости с Ильей Ирсанову не с кем было сравнить себя в известном отношении. Все ребята в его классе были одинаково рослыми, девочки одинаково крупными и одинаково глупыми. Все они были одинаково безлико одеты, одинаково выражали себя, имели одни и те же представления о себе и других, были одинаково добрыми или злыми, одинаково бездарно учились у одинаковых учителей одинаково думать и говорить. Странно, но честолюбивому Юре Ирсанову, выгодно отличавшемуся от всего класса, было даже как-то неловко хорошо в этом классе и в этой школе учиться. Этим — до некоторой степени — можно было бы объяснить его несомненные успехи в спорте, где каждый гимнаст, пловец и баскетболист берет на себя ответственность за свою индивидуальность. Раздумывая сейчас об этом, Ирсанов искренне радовался тому, что в своей любви к Илье он непохож на других людей, он радовался этому и гордился этим, поэтому все крепче и крепче сжимал в своей руке маленькую ладонь друга.

Возле теннисного стола и в самом деле никого не было. Обитатели писательского Дома творчества были при деле: стихотворцы строчили поэмы, прозаики сочиняли хорошо оплачиваемую прозу, литературоведы исследовали художественные возможности и просчеты первых двух категорий литераторов. Разомлевший от первой «оттепели» социалистический реализм заново вдохновлял товарищей по цеху сеять разумное, доброе лишь с перерывом на вкусный завтрак, обед и ужин. Из множества распахнутых окон Дома пулеметной очередью щелкали пишущие машинки. Став Государственной, Сталинская премия кружила головы многих сочинителей. В местном аптечном киоске особым спросом среди литераторов в то лето пользовались геморроидальные свечи. Будущее страны и свое собственное представлялось писателям еще более светлым и лучезарным. Каждый из них в меру своего дарования приближал это будущее, злобно завидуя тем баловням судьбы, для которых такое будущее давно уже было несомненным и подлинным настоящим. Именно в ту всем памятную эпоху писатели, написав роман, повесть или даже рассказ, спешили незамедлительно экранизировать свое творение. И если бы Илья Левин и Юра Ирсанов захотели бы слушать, о чем говорят сейчас между собой два мимо них шествующих писателя, мальчики могли бы услышать следующее:

– Нет, вы только подумайте! Эта непреклонная Панова захватила весь «Ленфильм»!

– И ведь она беспартийная! Куда смотрит обком?! ЦК, наконец!

– Да, и Кетлинская туда же! И такую дачу, стерва, отгрохала!

– Да, но Вера Казимировна хоть член партии. Бог с ней. Но этот наглец Гранин со своей «Грозой»! Уже два издания, а все мало. Сейчас вот тоже экранизируется...

– Вы совершенно правы. Мне в «Лениздате» уже дважды отказывали в этом году. Включили в план на конец шестьдесят пятого. А в «совписе» из-за какого-то Битова меня отодвинули на будущий год.