Два балета Джорджа Баланчина - Трифонов Геннадий

А однажды бабушка Соня застала Юру, в то лето почти и не читавшего — когда?! — за чтением маленькой книжечки, на обложке которой стояло имя автора — Д. Дар, а называлась книжка «Баллада о человеке и его крыльях».

– Такая погода чудесная, а ты читаешь, Юра, — укоризненно заметила бабушка Соня. — Пошел бы хоть под деревья, в сад, все бы на солнышке.

– Подожди, — сказал Ирсанов. — Я должен сегодня дочитать до конца. — Ему и в самом деле совсем не хотелось сейчас отрываться от чтения. Книжка была не только захватывающе интересной, но — и это было очень важным для мальчика — ему, Юре, хотелось поскорее ее прочитать, чтобы завтра, в Комарово, высказать автору, согласно договоренности между ними, «свои соображения».

За обедом Юра протянул бабушке прочитанную книгу, раскрыв ее на том месте, где мелкими, отдельно друг от друга выписанными буковками было написано: «Милому Юре Ирсанову — по-моему, отличному теннисисту и прекрасному юноше — с приязнью, Автор».

– Это мне в Комарово вчера сам писатель подарил

– Давид Яковлевич?

– Ты его знаешь, баб?

– А то! — весело ответила Софья Андреевна и добавила, — Господи, как летит время! Я знала Давида еще до войны, до страшного тридцать восьмого, когда во всю началось. Он чудом уцелел! Господи! Когда Дар узнал, что мой Вадик погиб на фронте, он прислал мне удивительное письмо на Урал. А когда Панова получила очередную Сталинскую, еще при жизни тирана, Давид Яковлевич прислал мне деньжат и посылку с теплыми вещами и колбасой. Он уже и не помнит об этом.

– А Панова — это та, которая «Сережу» написала?

– Да, Юрик, та самая. А Давида Яковлевича увидишь, пожалуйста, кланяйся. Я его с прошлой зимы не видела, а звонить, как- то, знаешь, все неловко. Они на Марсовом поле живут. Я ведь в том доме тоже когда- то жила, только окнами на Мойку. Они там после войны обустроились, а я ведь до войны жила. Ах, что ж я заболталась с тобой! Мне надо работу доканчивать. Аты сегодня опять в Комарово? — Ирсанов молча махнул головой, дожевывая кусок жареной говядины. — Ты там не мешаешь, а?

– Кому?

– Да бабушке Ильюшиной? Вас ведь двоих поить-кормить надо. Ладно, Бог с вами. Поедешь, во-первых, денег возьми, а, во-вторых, купи еще по дороге на станции у нас для Аси Львовны клубники и цветов. Клубника-то в Комарове продается?

– Да, на базаре. Есть там, недалеко от станции, по дороге к Щучьему, деревянные навесы. Это у них рынком называется. Там и картошка есть, и лук, и зелень всякая, и клубника тоже бывает, но быстро расхватывают.

– Тогда вот тебе еще десятка. Больше дать сейчас не могу, до приезда родителей. Деньги — как вода — все куда-то улетучиваются.

– Послушай, баб, а ты пенсию теперь получаешь? — Ирсанов слышал недавно в электричке разговор двух стариков о новом пенсионном законе, поэтому решил спросить Софью Андреевну о пенсии. Он знал, что его отец с прошлого года начал хлопоты о пенсии для Софьи Андреевны.

– Для этого, Юра, на реабилитацию подавать надо. А для меня это сильно унизительно. Спасибо твоим отцу-матери. Как- нибудь проживем на профессорскую-то зарплату. Я ведь и печатные заказы имею. На «Беломор» хватает, а так мне ничего не нужно.

А осенью Юре Ирсанову исполнилось семнадцать лет. Часы родители купили ему еще в прошлом году. В этом году он заканчивал одиннадцатый класс и уже с осени стал готовиться в университет, а по сему, забросив спорт, все свое внимание сосредоточил на учебниках, усиленно занимался с отцом и бабушкой Соней языками.

Кое-кто из ребят его класса считал, что коль скоро Юра Ирсанов — сын университетского профессора и вообще из семьи научных работников, в университет он поступит беспрепятственно. Но ни сам Ирсанов, ни тем более его родители так не считали, а отец и вообще не был бы против, если бы сын послужил в армии и сделал бы карьеру военного переводчика, для чего Ирсанов-старший снесся — с кем бы вы думали? С мужем Лидии Ивановны — своим самым первым аспирантом, вернувшимся из Лондона на короткое время по делам в Москву и побывавшего в Ленинграде в гостях у Ирсановых. В общем, сам Юра ничего не имел против того, чтобы сделать такую карьеру. Он сам и все в доме считали, что военная форма ему очень к лицу, и в этом отношении восстановилась бы прерванная на дедушке Юры военная традиция, поскольку дед его был старым адмиралом русского флота, а настоящая его бабушка, мать отца, происходила из знаменитой семьи адмирала Лазарева. Отец же Ирсанова, в свое время мечтавший служить во флоте, не сгодился в армию по причине близорукости. Ирсанову близорукость отца передалась, но была слабо выражена. Еще молодой тогда, но уже блестящий дипломат, муж Лидии Ивановны, все же посоветовал Юре поступать в университет. «Сейчас министром маршал Жуков. Хрущев его, конечно, сместит, заменит Малиновским, но муштра и твердость уставов еще долго будут определять лицо нашей армии. Пусть остается на гражданке. И Лидочка так считает. Я с ней по телефону советовался», — сказал дипломат и добавил:

— Что же до дипломатической карьеры для Юры с его способностью к языкам, с его данными и развитием, то поживем — увидим. В ИМО я ему всегда перевестись помогу. Попрошу Добрынина помочь.

Все это было сказано в отсутствие молодого Ирсанова, еще не успевшего узнать, что в мире взрослых и влиятельных людей «все так делается — и женится, и рожается, множится и укрепляется». Однако муж Лидии Ивановны был человеком особенным. Он сам пробился без всяких связей, любил и уважал профессора Ирсанова, они с Лидией Ивановной были бездетны, племянниц и племянников не имели и от души были рады оказаться «весьма полезными» своим друзьями. Облагодетельствованных ими, обласканных уже и в ту пору было немало. Они были, очень состоятельными людьми: содержали роскошную квартиру в Москве и здесь, на Петроградской, под Москвой имели большую дачу, собирали живопись, антиквариат, старинные книги и иконы. Как только встали на ноги, начали тихо, без всяких слов, тайно от многих, помогать деньгами детскому дому на Красной улице. Мать Лидии Ивановны, консерваторская пианистка, всю войну и блокаду прожила в Ленинграде, работая на радио, и смогла «кое-что» сохранить. Сама Лидия Ивановна побывала на фронте, поездила по стране и Восточной Европе санитаркой в поезде. Душа и совесть у них обоих была чиста. Все понимая, они любили свое Отечество и, бывая за границами, тосковали по России, по ее столицам, красоте и русскому убожеству. Ирсанов любил и уважал этих близких друзей их дома. Решено было ему поступать в университет.

Друзья виделись теперь крайне редко, хотя и жили друг от друга не слишком далеко. Илья жил на Садовой, точнее на углу Садовой и Большой Подьяческой, поэтому, когда мальчики встречались, они по воскресеньям обязательно заходили в Никольский собор, гуляли вдоль Фонтанки до Калинкиного моста, а оттуда по проспекту Гааза, доходили до Нарвских ворот. Туда же, к Нарвским, мальчики ездили по воскресеньям и в субботние вечера на какой- то заводской стадион, где сиял и гремел большой каток. Иногда они ходили на каток и в Юсуповский сад, но там, в Юсуповском, было слишком многолюдно от катающихся дошкольников и ребят младших классов, да и фонариков разноцветных не было, и под радиолу не играла музыка — не пели «Ландыши» или «Качает, качает, качает задира-ветер фонари над головой», или, бывало, «Я люблю тебя, жизнь, что само по себе и не ново», или даже «Не кочегары мы, не плотники...» А там, у Нарвских, все это было. Но было и еще что-то такое, что доставляло любящему сердцу Ильи смятение и боль, — были разноцветно одетые девушки в вязаных шапочках-«менингитках», в коротких юбочках, и все они, так казалось Илье, все время смотрели на Юру, заигрывали и заговаривали с ним, и — о Боже! — он часто, даже слишком часто, отвечал всем им улыбкой, иногда помогал зашнуровывать ботинки, шутил. Илья молча все это сносил, а Юра, заметив огорчение друга, все его переживания, все в нем понимал, но в силу своей открытости и приветливости не мог вести себя иначе. Иногда это даже злило Илью, он насупливал свои черные брови, но быстро приходил в себя и молча сносил переживаемые муки. Чувственность Ирсанова с приходом холодов и морозов сжалась в некий комочек, почти ничем себя не выдавала и благодаря чтению переходила в иное качество. Этому плавному переходу эротических видений в необходимое интеллектуальное размышление до некоторой степени способствовала, как ни странно, Софья Андреевна, направляя в культурное русло определенные интересы внука. Делала она это очень искусно, подводя Ирсанова к тем книжным полкам и стеллажам, на которых покоились сочинения античных авторов. Этой умной и широко образованной женщине, все в Ирсанове чувствовавшей и предполагавшей еще с прошлого лета, было важно помочь юноше оформить все его переживания, придать им эстетический оттенок не только сильно действующими на юношу изобразительными средствами, но и собственно словом, коль скоро Ирсанов собирался поступать на филологический. И с этой, на наш взгляд, довольно мудрой позиции Софья Андреевна взяла на себя трудную и ответственную роль направлять душу и сознание молодого человека, которому еще только предстояло выйти на широкую магистраль жизни и человеческих отношений со всеми их неожиданностями, открытиями, разочарованиями и даже трагедиями. Она хорошо понимала, что эротические ориентиры подростка еще будут естественно смещаться в сторону общепринятой нормы, но было важно и необходимо помочь юноше обрести жесткие и верные представления о морали человеческих отношений в их интимном смысле и значении, поэтому она, чередуя чтение Ирсанова русской классики с художественными достижениями античного мира, не видела принципиальной разницы между ценностями, исповедуемыми Гоголем и Толстым, Овидием и Платоном, ибо каждый из них утверждал доброе через отвержение дурного, а что хорошо и что дурно — пусть «милый юноша» разбирается в этом самостоятельно.