Два балета Джорджа Баланчина - Трифонов Геннадий

Уже целый год Юра Ирсанов жил в собственной комнате, то есть в той комнате, в которой прежде жила бабушка Соня. Теперь она переместилась на половину матери, где обе женщины занимались каждая своим делом. Отец безвылазно находился в своем кабинете. Формально не оставляя кафедры, он редко бывал в университете, и хотя прежде ходил туда пешком по набережной всегда охотно, с этой осени ему все чаще стали отказывать ноги, и часто заседания кафедры проходили у него на квартире. Неутомимая Софья Андреевна принимала в них самое деятельное участие, стенографируя, записывая, ведя журналы и дневники. Она была одного с профессором Ирсановым года рождения, но физическая работа, уральский климат и живой ум и характер Софьи Андреевны, ее постоянная подвижность до смертного часа оставляли ее прямой, еще моложавой и, несмотря на низкий голос, круглосуточное курение и «употребление водочки», аристократически женственной. Она была всегда аккуратно причесана, от нее всегда пахло «Красной Москвой», она подкрашивала свои тонкие губы и все еще предпочитала носить «лодочки» недовольно высоких каблуках. Эта ее жизненная сила внушала больному старику Ирсанову некоторый оптимизм на свой счет, но начавшаяся болезнь ног с годами превращалась в тяжелый недуг. Бабушка Соня была при нем неотлучно, а мама Юры почти все свои дни проводила у себя в институте и возвращалась домой поздно и почти без сил. Она уже не требовала от сына упражнений за фортепьяно, да и сам Ирсанов давно оставил эти занятия. Их старый рояль, однажды увезенный в Озерки, так там и оставался. Под руководством Софьи Андреевны жизнь младшего Ирсанова так же, впрочем, как и старшего, была теперь книжной, и эта книжная жизнь — страница за страницей — постепенно объяснила Ирсанову природу их с Ильей дружбы-любви.

Возникшая между юношами в Комарово близость сама собой прервалась городской жизнью. Наличие отдельной комнаты не спасало друзей, хотя в иные часы их взаимная нежность искала и находила способы проявить себя, не давая одному из мальчиков действительного удовлетворения, делая другого еще более любимым, желанным, но, кажется, для Ильи уже не единственным. Правда, Ирсанов гнал от себя подобные подозрения; оставаясь наедине со своими мыслями об Илье, питая ими свою душу, он самостоятельно ничем не тревожил Илью — сам ему никогда не звонил и к нему никогда не приходил. Оба с нетерпением ждали зимних каникул, когда можно было на целых полторы недели, уехать в Озерки или в Комарово, и там, дни проводя на лыжне, дивясь перламутровому льду на заливе или на Щучьем, обходя ближний и дальний лес по неглубокому, присыпанному еловыми иголками снегу, вдыхать полной грудью чистейший зимний воздух, а к вечеру, растопив печку березовыми дровами, напиться вкусного чая с мясными консервами и пряниками, и забраться на всю долгую ночь под тяжелое ватное одеяло, и согреть друг друга, нашептывая при этом один другому какие-нибудь прекрасные слова, и быть счастливыми. В такие часы и дни Ирсанов снова верил в верность Ильи и находил этому несомненные подтверждения, хотя однажды даже спросил Илью:

– Когда мы долго не видимся, Илюша, ко мне приходят всякие мысли и я начинаю думать, что у тебя еще кто-то есть — это когда ты все время на кого-нибудь косишься на катке и на улице оборачиваешься. Так ли это ?

Илья покраснел до ушей, вспыхнул, высоко вскинул свои пушистые ресницы и сразу же ответил другу:

– Мне многие нравятся, Юра, и я с этим ничего не могу поделать. В нашей школе есть один парень из десятого... Ах нет, из одиннадцатого класса... Очень сильный, его у нас все боятся. Учится так себе — родителей все время в школу вызывают. Девки наши от него без ума. Ну так вот, однажды после физкультуры, когда все уже оделись и ушли, а я остался в раздевалке один, все никак не мог развязать узел на тапках, смотрю, он вошел в раздевалку — у них там секция должна была начинаться после нашего урока. Ну, вошел и вошел. Стал переодеваться. Я с узлом вожусь, иначе тапок не снять — они мне и так малы, да еще носки шерстяные...

– Ну, вошел, стал раздеваться...

– Не перебивай, Юра. Я ведь тебе все и так расскажу, но по порядку. Вижу, он все с себя снял, остался только в коротенькой майке. Я — честное слово! — даже отвернулся, хотя он очень красивый мальчик. А он спрашивает: «Что ты — с узлом возишься? Давай помогу». И представляешь, подходит ко мне без трусов и улыбается так, знаешь ли, приветливо. И сам садится на стул — совсем голый. И говорит: «Давай ногу». Я встал перед ним, вытянул ногу. А он про узел забыл, меня к себе притянул и посадил на колени — я в трусиках и в майке — и говорит: «Ты, Левин, хорошенький, лучше наших девочек», Я все понял и хотел встать, а он меня обнял, стал целовать и просить: «Поцелуй меня», а сам мою руку взял и стал... Короче, положил мою ладонь к себе и крепко прижал. Я вырвался и к дверям. А он и дверь-то успел закрыть — повернул ключ, но ключ оставил в дверях. Я нервничаю, с ключом вожусь, а он прижал меня к себе сзади, и говорит: «Не спеши, Левин. Куда спешить? Я вижу, тебе и самому это нравится, я давно за тобой заметил. Я никому не скажу. Давай...» Но тут я дверь все же открыл, точнее, не дверь, а замок. Он успокоился, быстро надел трусы.

– А ты?

– Я схватил свой тренировочный костюм, форму, сапоги в охапку и переоделся уже в коридоре. Тапок стащил с трудом, на пятке даже ссадина была.

– А что этот парень потом ? Хочешь, я с ним поговорю? Я с ним так поговорю, Илюша, что... Это когда было?

– Еще в октябре. Не понимаю, зачем его, дурака, в английской школе держат. Правда, у него родители... Отец — секретарь райкома партии, вот и держат. И он еще спортивную честь школы...

– Он к тебе еще пристает?

– Нет. Только ухмыляется. Я его не боюсь. Что он мне сделает? Но знаешь, Юра, я, когда он был в одной майке и возбужден, хотя он и симпатичный парень, понял, что я ни с кем никогда не буду... Ну, ни с кем, кроме тебя, у меня этого не будет. Ты, пожалуйста, успокойся, Юра. Я клянусь тебе — не будет. Ты лучше всех и дороже всех мне, вот. — Говоря это, Илья очень сильно разволновался, и теперь уже тоже сильно растревоженный Ирсанов, как мог и умел, успокаивал Илью. А на утро они вернулись в город и с того последнего каникулярного дня, давно уже не виделись, а только разговаривали по телефону.

До этого откровенного признания Ильи Ирсанову казалось, что их отношения с Ильей единственны и не имеют аналогов ни в современности, ни в истории человечества. Но очень скоро, читая книги по истории Эллады, Ирсанов сделал для себя много открытий. Он поспешил поделиться ими с Ильей. Можно сказать, что это была первая публичная лекция Юрия Александровича, прочитанная им в семнадцать лет своему шестнадцатилетнему другу. Это было в воскресенье, мальчики только что вышли из Эрмитажа и теперь гуляли по аллеям прозрачного Летнего сада. Илья услышал от Ирсанова много для себя нового, потому что, когда Юра закончил, Илья признался ему:

– Знаешь, я и не догадывался, что об этом есть книги. У нас дома тоже ведь полно книг, но об этом — ни одной. Надо ж! Оказывается, не мы первые, Юра!

– И вот еще что, Илюша, — продолжил Ирсанов. — В античной Греции, на Крите и Коринфе в седьмом веке до нашей эры существовал обычай похищения мальчиков взрослыми мужчинами. Похитители вводили подростка в свой мужской союз; их физическая близость сочеталась с воинским обучением, после чего мальчик, снабженный оружием, возвращался домой. В Греции эта связь не только не скрывалась, но считалась почетной. А в Спарте каждый мальчик между двенадцать и шестнадцатью годами должен был иметь такого покровителя, воинская слава которого распространялась и на мальчика. Если юноша проявлял трусость на поле боя, за это наказывали его любовника. В Фивах был особый «священный отряд», составленный из любовников и считавшийся непобедимым, ибо как писал Ксенофонт...

– Ксенофонт — это кто?

– Древнегреческий историк. И что самое замечательное, почти все его сочинения дошли до нашего времени. Основное его сочинение — «Греческая история», написанное в седьмом веке. Советские ученые мужи считают Ксенофонта антидемократическим писателем и философом.