К суду истории. О Сталине и сталинизме - Рой Медведев

Некоторые из подследственных подписывали любые показания, которые касались их лично, но отказывались наотрез оговаривать кого-либо из своих товарищей. «Не хочу врать, – писал в своих мемуарах М. Д. Байтальский, – будто вел себя на допросах героем и не подписывал никаких протоколов. Подписывал, если дело касалось меня одного или речь шла о заведомо известных вещах. А где следователь припутывал мне людей еще живых – там отрицал. Мне пришивали моего старшину – я не дался. Еще энергичнее навязывали Бориса Горбатова. Его я отстаивал – то есть от него открещивался, сколько было сил. И кажется, не без успеха: он умер в своей постели, а не в лагере, хотя следователь мне сказал: “Нам лауреаты до хрену, а твои воинские награды в той же цене. Тысячу раз будь хорош, а один раз не угоди – достаточно. Понял?”» [408]

И наконец, были такие, кто прошел через тяжелейшие испытания и не подписал фальшивых протоколов. Ничего не подписал С. П. Писарев, о котором была речь выше. Ничего не подписывали Сурен Газарян и А. В. Горбатов. Самые изощренные истязания перенес Н. С. Кузнецов, но не оговорил ни себя, ни своих товарищей. В первый же «конвейер» он простоял восемь суток подряд перед следователями, на девятый день потерял сознание и упал, но ничего не подписал [409] . Никаких ложных признаний не подписала и жена Нестора Лакобы, посмертно объявленного «врагом народа». Вскоре после неожиданной смерти Лакобы, отравленного на обеде у Берии, его жена, молодая и красивая женщина, которую молва считала грузинской княжной, была арестована и отправлена в тбилисскую тюрьму. По свидетельству Нуцы Гогоберидзе, находившейся в 1937 г. в одной камере с женой Лакобы, эту молчаливую и спокойную женщину ежевечерне уводили на «допрос», а утром, окровавленную и без сознания, втаскивали в камеру. Женщины плакали, требовали врача, приводили несчастную в чувство. Она рассказывала, что от нее требуют подписать фальшивку о том, как Лакоба «продал Абхазию Турции». Жена Нестора односложно отвечала: «Не буду клеветать на память своего мужа». Она устояла даже тогда, когда арестовали ее горячо любимого сына, 16-летнего школьника, избили и плачущего втолкнули в кабинет следователя во время одного из допросов. Сказали, что мальчика убьют, если мать не подпишет протокол (угрозу позднее выполнили). Однако протокол так и не был подписан. После одной из пыток она умерла в камере.

Стойко держались на следствии и руководители ЦК ВЛКСМ во главе с А. Косаревым. Этих молодых и сильных людей не удалось сломить, несмотря на самые жестокие истязания. По свидетельству В. Ф. Пикиной, именно стойкость Косарева и его соратников помешала НКВД организовать открытый «молодежный» судебный процесс.

Заслуживают осуждения малодушные, сразу же оговорившие себя и других добровольные доносчики. Восхищает мужество таких, как Писарев, Газарян, Кузнецов, жена Лакобы, Косарев, Горбатов. Они проявили стойкость в условиях куда более трудных, чем условия войны или плена.

Но нет у нас права осуждать и тех, кто, как Павлуновский или Багратиони, изнемог в неравной борьбе. И потому нельзя согласиться с утверждением Горбатова, что эти люди «вводили в заблуждение следствие», когда подписывали фальшивые протоколы.

Оказавшись в одной камере с другом, оговорившим его на «следствии», Н. Кузнецов подошел к товарищу и обнял его. И также поступил С. Газарян, когда встретил своего знакомого, давшего ложные показания по его делу. Иначе думал о товарищах по несчастью Горбатов. «Своими ложными показаниями, – заявил он, – вы уже совершили тяжелое преступление, за которое вас держат в тюрьме». Это неверная позиция.

В 1965 г. умер партийный работник и философ П. И. Шабалкин, который дважды проходил в сталинские годы через суд и следствие и около 20 лет провел в тюрьмах и лагерях. На втором следствии, не выдержав пыток, он подписал фальсифицированные протоколы. В лагере он более десяти лет заведовал столовой, а это предполагает значительную степень сотрудничества с лагерной администрацией. Он успокаивал свою совесть тем, что не давал никаких привилегий блатным и подкармливал некоторых политических. Перед смертью Шабалкин познакомил меня со своим дневником, в котором я нашел следующую запись: «Почему так много людей, преданных революции и готовых умереть за нее, – людей, которые про шли через царские тюрьмы и ссылки и не раз смотрели в глаза смерти, почему столь многие из этих людей сдались на следствии и подписали фальшивые протоколы, “признавшись” во всякого рода преступлениях, которых они никогда не совершали? Причина этих “признаний” и “самооклеветания” заключается в следующем:

1) Сразу же после ареста начинается активная обработка арестованного. Сначала словесная обработка с соблюдением некоторой доли вежливости, потом крик и ругань, унижения и оскорбления, плевки в лицо, легкие удары, издевательства. “Ты сволочь”, “Ты подлец”, “Ты предатель и шпион”, “Ты настоящая дрянь” и т. д. и т. п. Человека унижают до беспредельности, ему внушают, что он ничтожество.

Так идет день за днем, ночь за ночью. Устраивается так называемый конвейер. Меня, например, держали на “конвейере” восемь суток. Не давали спать… “Конвейер” – страшная пытка. А в это же время тебя пинают, оскорбляют; если сопротивляешься, бьют. Задача “конвейера” – морально сломить человека, превратить его в тряпку.

Но если вы выдержали “конвейер” и не “раскололись”, тогда следует физическая пытка. Измученного человека доводят до состояния, когда ему все становится безразличным и он склонен принять все, что ему внушают.

– Ты подлец.

– Да, подлец.

– Ты предатель.

– Да, предатель.

– Ты был провокатором.

– Да, я был провокатором.

– Ты хотел убить Сталина.

– Да, я хотел убить Сталина. И т. д.

В это время арестованному подсовывают версии, сочиненные следователем, и арестованный безропотно их принимает. Следователи торопятся закрепить достигнутый успех. Оформляются первые протоколы или “собственноручные показания”.

2) Следующий этап – это этап закрепления полученных “достижений”. Арестованного начинают кормить прилично. Дают ему папиросы, передачи от родных, разрешают даже чтение газет и книг. Но работа над несчастным продолжается. Ему внушают, что теперь поворот невозможен, что спасти себя он может только “чистосердечным раскаянием”, что он сам должен теперь думать над тем, что еще может он сообщить следствию. Заключенного снабжают бумагой, чернилами, чтобы он писал “показания” в камере, подсказывают ему тему и контролируют работу.

У жертв обработки нередко возникают колебания. В НКВД придумали, однако, тысячи способов подавления этих колебаний. Заключенному устраивают очные ставки с такими же, как он, несчастными людьми. Происходит “взаимовлияние”. Применяются дополнительные методы физического воздействия. Заключенных вызывают к “прокурору”, который оказывается переодетым следователем. Устраивают провокационные заседания “суда” и т. д.

3) Если подследственный должен предстать перед судом (абсолютное большинство заключенных осуждалось заочно различными “тройками”, Особым совещанием и т. п.), то с ним проводится дополнительная работа, своеобразная репетиция суда. Тут все – и угрозы, и внушения, и “серьезные разговоры”: “Имей в виду, не просто расстреляем, а будем мучить, раздирать по частям” и т. д. Многим внушается мысль, что никакого расстрела не будет, что это только для печати, а в действительности все остаются живыми и невредимыми. Для примера показывают живых “расстрелянных” (потом этих людей все равно расстреляют, а пока используют для обмана живых). Во время суда палачи и истязатели – тут же, перед носом заключенного. Они – живое напоминание о том, что будет в случае колебаний…

4) Следствием была разработана очень сложная система “индивидуального подхода” к подследственному. Его предварительно изучают через камерных стукачей, через систему коротких вызовов к следователю (если он сидит в одиночке). Обработка идет в камере, в кабинете следователя. Одного берут на испуг, другого – на уговоры, третьего – на посулы, к четвертому применяют сочетание разных методов. Но главное – заключенного лишают сразу всякой возможности защищаться.

5) И все же главная причина того, что люди, сильные волей, не раз смотревшие в глаза смерти, нередко ломались на следствии, соглашались на чудовищный самооговор, состояла не в страшной жестокости следствия. Все дело было в том, что эти люди неожиданно были лишены почвы, на которой они выросли. Тут человек напоминает растение, выдернутое из земли и брошенное на произвол ветров и непогоды, лишенное питания, влаги и солнца. Идеалы разбиты. Врагов классовых перед тобой как будто нет. Народ, советский народ, настроен враждебно. Ты – “враг народа”. Опереться не на что. Человек летит в пропасть и не понимает причины. Почему? За что?..

Разумеется, было немало людей, которые сдавались без боя. Атмосфера внутри тюремно-следственного террора создавала соответствующие безнадежные настроения. Многие “свеженькие” заключенные сразу же подписывали все, что им подсовывали, считая, что сопротивление бесполезно и защита невозможна. При этом возникало новое явление в следственной практике, когда стороны мирно договаривались и о “преступлениях”, и о “мере наказания”. Очень многие военные поражали меня подобной “мягкостью”. Они говорили: “Нет, бить себя я не позволю. Если не нужен им – пусть расстреливают. Подпишу все, что они хотят”. И делали это без всякой борьбы, без сопротивления. И это тоже был своеобразный протест против произвола».