К суду истории. О Сталине и сталинизме - Рой Медведев

Разумеется, было немало людей, которые сдавались без боя. Атмосфера внутри тюремно-следственного террора создавала соответствующие безнадежные настроения. Многие “свеженькие” заключенные сразу же подписывали все, что им подсовывали, считая, что сопротивление бесполезно и защита невозможна. При этом возникало новое явление в следственной практике, когда стороны мирно договаривались и о “преступлениях”, и о “мере наказания”. Очень многие военные поражали меня подобной “мягкостью”. Они говорили: “Нет, бить себя я не позволю. Если не нужен им – пусть расстреливают. Подпишу все, что они хотят”. И делали это без всякой борьбы, без сопротивления. И это тоже был своеобразный протест против произвола».

КОМЕДИЯ СУДА. ТЮРЬМЫ И ЭТАПЫ

Хотя большинство политических заключенных осуждалось заочно различными «тройками», Особыми совещаниями, порой все же состоялись суды, но суды «особые», без зрителей, без прокурора и без защитников. Продолжался такой суд, даже по сложным делам, как правило, не больше 5 – 10 минут. Над А. Косаревым суд шел 15 минут – это было редкое исключение. Вот как описывает А. В. Горбатов суд Военной коллегии:

«В небольшом зале за столом сидели трое. У председатели, сидящего посредине, я заметил на рукаве черного мундира широкую золотую нашивку. “Капитан 1-го ранга”, – подумал я. Радостное настроение меня не покидало, ибо я только того и хотел, чтобы в моем деле разобрался суд.

Суд длился четыре-пять минут. Были сверены моя фамилия, имя, отчество, год и место рождения. Потом председатель спросил:

– Почему вы не сознались на следствии в своих преступлениях?

– Я не совершал преступлений, мне не в чем сознаваться, – ответил я.

– Почему же на тебя показывают десять человек, уже осужденных? – спросил председатель.

У меня в тот момент было настолько хорошее настроение, и я был так уверен, что меня освободят, что я ответил в свободной форме, в чем впоследствии горько раскаивался. Я сказал:

– Читал я одну из книг Виктора Гюго. Там сказано, что в шестнадцатом веке на Британских островах привлекли к ответственности одиннадцать человек за связь с дьяволом. Десять в этой связи сознались – правда, после пыток, а одиннадцатый не сознался. Тогда король Яков приказал этого одиннадцатого сварить в котле живьем, чтобы по навару доказать, что он, бедняга, имел связь с дьяволом. По-видимому, те десять, которые сознавались и показывали на меня, испытали то же, что испытали те десять англичан, но не захотели испытать то, что суждено было одиннадцатому.

Судьи, усмехнувшись, переглянулись между собой, а председатель – кажется, Никитченко по фамилии – спросил сидящих рядом: – Как, все ясно? Те кивнули головой.

Меня вывели в коридор. Прошло минуты две. Меня снова ввели в зал и объявили приговор: пятнадцать лет заключения в тюрьме и лагере плюс пять лет поражения в правах.

Это было столь неожиданно, что я, где стоял, там и опустился на пол» [410] .

Такое же описание суда находим мы и в мемуарах Е. С. Гинзбург «Крутой маршрут»:

«И вот пришел мой час. За столом – Военная коллегия Верховного суда. Трое военных. Сбоку секретарь. Перед ними – я. По сторонам от меня два конвоира. В такой обстановке “широкой гласности” начинается “судебное следствие”.

…Семь минут! Вся трагикомедия длится ровно семь минут, не больше и не меньше. Голос председателя суда наркомюста РСФСР Дмитриева похож на выражение его глаз… Здесь нет и тени того азарта, который вкладывали в свои упражнения мои следователи. Судьи только служат. Отрабатывают зарплату. Вероятно, и норму имеют. И борются за перевыполнение.

– С обвинительным заключением знакомы? – невыносимо скучным голосом спрашивает меня председатель суда. – Виновной себя признаете? Нет? Но вот свидетели же показывают…

Он перелистывает страницы пухлого “дела” и цедит сквозь зубы:

– Вот, например, свидетель Козлов…

– Козлова. Это женщина, притом подлая женщина.

– Да, Козлова. Или вот свидетель Дьяченко…

– Дьяконов…

– Да. Вот они утверждают…

Что именно они утверждают, председатель суда узнать не удосужился. Прерывая сам себя, он снова обращается ко мне:

– К суду у вас вопросов нет?

– Есть. Мне предъявлен пункт 8-й 58-й статьи. Это обвинение в терроре. Я прошу назвать мне фамилию того политического деятеля, на которого я, по вашему мнению, покушалась.

Судьи некоторое время молчат, удивленные нелепой постановкой вопроса. Они укоризненно глядят на любопытную женщину, задерживающую их “работу”. Затем тот, что убелен сединами, мямлит:

– Вы ведь знаете, что в Ленинграде был убит товарищ Киров?

– Да, но ведь его убила не я, а некто Николаев. Кроме того, я никогда не жила в Ленинграде. Это, кажется, называется “алиби”?

– Вы что, юрист? – уже раздраженно бросает седой.

– Нет, педагог.

– Что же вы казуистикой-то занимаетесь. Не жили в Ленинграде!.. Убили ваши единомышленники. Значит, и вы несете за это моральную и уголовную ответственность.

– Суд удаляется на совещание, – бурчит под нос председатель. И все участники “действа” встают, лениво разминая затекшие от сидения члены.

Я снова смотрю на круглые часы. Нет, покурить они не успели. Не прошло и двух минут, как весь синклит снова на своих местах. И у председателя в руках большой лист бумаги. Отличная плотная бумага, убористо исписанная на машинке. Длинный текст. Чтобы его перепечатать, надо минимум минут двадцать. Это приговор. Это государственный документ о моих преступлениях и следующем за ними наказании. Он начинается торжественными словами: “Именем Союза Советских Социалистических Республик…” Потом идет что-то длинное и невразумительное. А-а-а, это та самая “присказка”, что была и в обвинительном заключении. Те же “имея целью реставрацию капитализма…” и “подпольная террористическая…” Только вместо “обвиняется” теперь везде: “считать установленным”.

…На меня надвигается какая-то темнота. Голос чтеца сквозь эту тьму просачивается ко мне, как далекий мутный поток. Сейчас меня захлестнет им. Среди этого бреда вдруг отчетливо различаю совершенно реальный поступок конвоиров, стоящих у меня по сторонам. Они сближают руки у меня за спиной. Это чтобы я не стукнулась об пол, когда буду падать. А разве я обязательно должна упасть? Ну да, у них, наверное, опыт. Наверно, многие женщины падают в обморок, когда им прочитывают высшую меру.

Темнота снова надвигается. Сейчас захлестнет совсем. И вдруг…

Что это? Что он сказал? Точно ослепительный зигзаг молнии прорезает сознание. Он сказал… Я не ослышалась?

…К десяти годам тюремного заключения со строгой изоляцией и с поражением в правах на пять лет…

Все вокруг становится светлым и теплым. Десять лет! Это значит – жить!» [411]

А. Горбатов и Е. Гинзбург были приговорены к 15 и 10 годам заключения. Но для многих заключенных день суда становился последним днем, так как по закону от 1 декабря 1934 г. приговор следовало приводить в исполнение немедленно. Только часть приговоренных к высшей мере по каким-то причинам несколько дней, а то и месяцев держали в камере смертников. Большинство казнили сразу после суда. Убивали по-разному: стреляли в затылок на лестнице или в тюремном коридоре, расстреливали в подвале группами. В подвале на Лубянке и в Лефортове, как мне рассказывали, во время расстрелов запускали тракторный двигатель, чтобы на улице не было слышно выстрелов. Из других московских тюрем возили расстреливать узников на окраину города. Е. П. Фролов записал рассказ одного из тех, кто не раз конвоировал приговоренных к расстрелу. Их отвозили на пустырь, примыкающий к одному из московских кладбищ. Там, у кладбищенской стены, и расстреливали. Занимались этим делом двое людей, жившие в землянке. Когда конвоир привозил осужденных, из землянки выходил человек с испитым лицом, принимал документы и заключенных, которых тут же расстреливал. В землянке, куда конвоир однажды зашел, на столе стояли две бутылки – одна с водой, другая – с водкой.

Расстреливали не только мужчин, но и женщин; не только молодых, но и глубоких стариков; не только здоровых, но и больных. По свидетельству старого большевика А. П. Спундэ, известного латышского коммуниста Ю. П. Гавена доставили к месту расстрела на носилках. Гавен вступил в РСДРП еще в 1902 г., активно участвовал в революции 1905 г., провел многие годы на каторге, где был искалечен и тяжело заболел туберкулезом. Он занимал пост председателя ЦИК Крымской АССР, а затем работал на дипломатической службе. По свидетельству дочери Героя Советского Союза генерал-лейтенанта и начальника ВВС Красной Армии Я. В. Смушкевича, ее отца, тяжело пострадавшего при аварии самолета, также несли на расстрел на носилках.

Тех, кто не был приговорен к расстрелу, после осуждения ждали долгие годы тюрем, а затем лагерей. Исторического описания этих тюрем, лагерей и ссылок, подобного, например, многотомному исследованию М. Н. Гернета по истории царской тюрьмы [412] , пока нет. Однако немало сделали художественная литература и мемуаристика. Под рубрикой «Лагерная литература» в моей библиографии около 200 наименований рукописей и книг, почти половина которых опубликована зарубежными издательствами. Самыми значительными из этих работ являются, бесспорно, книги А. Солженицына, Е. Гинзбург и В. Шаламова, но первые книги о советских тюрьмах и лагерях начали издаваться еще в 20 – 30-е гг., немало вышло их и позднее. Заслуживает упоминания в этой связи книга Ю. Б. Марголина «Путешествие в страну ЗЕ-КА», впервые изданная еще в 1952 г. в Нью-Йорке.