К суду истории. О Сталине и сталинизме - Рой Медведев

Тех, кто не был приговорен к расстрелу, после осуждения ждали долгие годы тюрем, а затем лагерей. Исторического описания этих тюрем, лагерей и ссылок, подобного, например, многотомному исследованию М. Н. Гернета по истории царской тюрьмы [412] , пока нет. Однако немало сделали художественная литература и мемуаристика. Под рубрикой «Лагерная литература» в моей библиографии около 200 наименований рукописей и книг, почти половина которых опубликована зарубежными издательствами. Самыми значительными из этих работ являются, бесспорно, книги А. Солженицына, Е. Гинзбург и В. Шаламова, но первые книги о советских тюрьмах и лагерях начали издаваться еще в 20 – 30-е гг., немало вышло их и позднее. Заслуживает упоминания в этой связи книга Ю. Б. Марголина «Путешествие в страну ЗЕ-КА», впервые изданная еще в 1952 г. в Нью-Йорке.

В нашей работе мы ограничимся лишь кратким очерком о тюрьмах и лагерях. Мы будем ссылаться здесь главным образом на малоизвестные и неопубликованные мемуары и свидетельства.

Известно, что концентрационные лагеря и временные тюрьмы для политзаключенных или заложников возникли в Советской России еще в годы Гражданской войны. Однако более или менее упорядоченная пенитенциарная система начала создаваться в нашей стране лишь с начала 20-х гг. К этому времени стали разрабатывать и соответствующее законодательство. Режим политических заключенных в начале 20-х гг. был сравнительно мягким. Политзаключенные получали надбавку к общему питанию, освобождались от принудительных работ и не подвергались унизительной проверке. В политизоляторах допускалось самоуправление, политзаключенные выбирали старостат и через него сносились с администрацией. Они сохраняли одежду, книги, письменные принадлежности, ножи, могли выписывать газеты и журналы. Их пребывание в тюрьме рассматривалось как временная изоляция на период чрезвычайного положения. Так, например, 30 декабря 1920 г. ВЧК издала приказ, в котором говорилось:

«Поступающие в ВЧК сведения устанавливают, что арестованные по политическим делам члены разных антисоветских партий содержатся в весьма плохих условиях… ВЧК указывает, что означенные категории лиц должны рассматриваться не как наказуемые, а как временно в интересах революции изолируемые от общества, и условия их содержания не должны носить карательного характера» [413] .

Для тюремных нравов того времени характерен такой эпизод. Когда умер один из виднейших русских революционеров-анархистов П. А. Кропоткин, сотни московских анархистов, находившихся в Бутырской тюрьме, потребовали выпустить их на похороны своего учителя. Прибывший в Бутырку Дзержинский распорядился выпустить анархистов под честное слово. И действительно, после похорон Кропоткина, построившись по-военному, все анархисты вернулись в тюрьму, где подготовили позднее сборник «На смерть Кропоткина», отпечатанный с разрешения властей в одной из типографий.

Надо сказать, что к политическим заключенным относили тогда эсеров, меньшевиков, анархистов и других представителей социалистических партий, участвовавших в революционной борьбе против царизма. Члены буржуазных, а тем более монархических партий, участники белогвардейского движения значились в документах ВЧК как контрреволюционеры и содержались вместе с уголовниками. Для них был установлен жесткий карательный режим. Это было явным нарушением провозглашенных вскоре после Октябрьской революции принципов новой власти.

Конечно, в практике ВЧК-ОГПУ в начале 20-х гг. было немало случаев, которые можно квалифицировать как издевательство над заключенными. Но это было не правилом, а исключением. В «Исправительно-трудовом кодексе» 1924 г., регулирующем положение всех заключенных, включая уголовников и контрреволюционеров, на странице 49 напечатано: «…режим должен быть лишен признаков мучительства, отнюдь не допуская: наручников, карцера, строго одиночного заключения, лишения пищи, свидания через решетку». В большинстве случаев кодекс соблюдался, и нарком здравоохранения РСФСР Н. А. Семашко мог публично и не без оснований заявить, что в советских тюрьмах установлен гуманный режим, какого не могло быть в тюрьмах капиталистических стран.

Постепенно, однако, режим ограничивали, урезали по мелочам «вольности» политзаключенных, и то, что было прежде исключением, становилось правилом. В 30-е гг. тюремный режим продолжал ухудшаться, и теперь «вредители» не могли и мечтать о тюремных порядках начала 20-х гг. С началом массовых репрессий режим в тысячах старых и новых тюрем был ужесточен до предела. В камеры, рассчитанные на одного заключенного, запирали до пяти человек, в камеры, рассчитанные на десять заключенных, – 40 – 50 человек. В камеры, рассчитанные на 25 заключенных, заталкивали от 75 до 100 человек. Заключенным запрещалось подходить к окну, ложиться днем на нары, иногда – даже разговаривать. По малейшему поводу их бросали в карцер, лишали прогулки, переписки, возможности читать книги.

«Меня повели на второй этаж, – рассказывает в своих неопубликованных мемуарах бывший военный прокурор М. М. Ишов, помещенный в Новосибирскую пересыльную тюрьму. – У дверей одной из камер приказали остановиться. Надзиратель отпер ключом замок, приоткрыл дверь и буквально втиснул меня в камеру… Если вспомнить сказки про ад и рай, то камера, в которую я попал, была сущим адом. В камере площадью в 40 квадратных метров содержалось около 270 человек. При двухъярусной системе нар в камере должны были разместиться все втиснутые туда заключенные. Люди корчились под нарами, на нарах и даже на крышке стоявшей в углу большой “параши”. У дверей камеры, в проходе, тесно столпились заключенные. Негде было присесть и некуда определиться. Многие, стоя на ногах, изнемогали от усталости… Заключенные, лежа на полу, стоя в проходе, ругались друг с другом. Все были до крайности раздражены и обозлены. Более разношерстную публику, чем оказавшаяся в этой камере, трудно себе представить. Здесь были крупные бандиты, воры, жулики, убийцы, спекулянты, разные бытовики и мы, обвиняемые по статье 58 “Уголовного кодекса”. В камере нас называли “контра”… Здесь оказалось много бывших военнослужащих из различных родов войск. Были работники крупной и средней промышленности, рабочие, служащие, крестьяне, студенты… Форточка размером 30 на 40 см была все время открыта, но доступ воздуха был ничтожен. Даже представить себе трудно, что в такой сравнительно небольшой камере вмещалось так много людей».

Через несколько месяцев М. М. Ишов оказался в Лефортовской тюрьме в Москве. Здесь не было тесно, в камере на одного арестанта помещалось всего двое заключенных. Но режим был более жестким, чем в переполненных провинциальных тюрьмах. Разговаривать можно было лишь шепотом, ложиться днем было нельзя, ночью надо было ложиться головой к двери, укрывать руки и голову было запрещено. Днем надо было сидеть лицом к дверному волчку. Круглосуточно горела электрическая лампочка. В камере холодно, 6 – 7 градусов тепла. Пища отвратительная, есть ее было почти невозможно.

«Я попал, – вспоминает ростовский агроном В. И. Волгин, – в камеру № 47 внутренней тюрьмы площадью примерно 35 метров. В камере всегда находилось 50 – 60 человек. Было начало июня 1939 г. Жара стояла во дворе, и пекло в камере. Мы приникали к щелям полов, чтобы высасывать оттуда свежесть воздуха, и теснились по очереди около двери, через щели которой ощущался сквозной ветерок. Старики не выдерживали, и скоро их выносили на вечный покой» [414] .

В Куйбышеве многих поместили в обширный тюремный подвал, где проходили трубы центрального отопления. Летом заключенные насчитали в этом подвале 33 вида насекомых, включая, конечно, мух, вшей, блох, клопов и тараканов. Зимой от изнуряющей жары все эти насекомые исчезли. Тела людей покрывались язвами, доставлявшими тяжелые мучения. В Сухановской тюрьме под Москвой заключенных морили голодом. От человека через два месяца тюремной пищи оставался обтянутый кожей скелет. Тюрьма эта располагалась в подвале и нижних этажах здания, в верхних его этажах – дом отдыха для работников НКВД.

В Барнаульской городской тюрьме, по свидетельству старого большевика И. П. Гаврилова, страшные условия заключения вызвали массовое выступление заключенных, сумевших вырваться из переполненных камер на тюремный двор. Несколько человек после этого были расстреляны, однако режим изменился немного к лучшему. И такого рода рассказы можно приводить до бесконечности.

Жестоко, бесчеловечно относились к заключенным и после тюрьмы и суда на этапах. На железной дороге в каждое купе тюремных «столыпинских» вагонов, рассчитанное на 6 человек, заталкивали по 20, а то и по 30 заключенных. По 100 и более человек загоняли в товарный вагон-теплушку. В некоторых поездах люди по многу дней подряд стояли, тесно прижавшись друг к другу, питаясь соленой рыбой и получая на весь день одну-две чашки воды. Долго шли эти поезда на восток, и почти каждая остановка была отмечена могилами заключенных.