Рим. Роман о древнем городе - Стивен Сейлор

Антоний отметил их отсутствие.

– Жаль, что с нами нет двух других твоих племянников, – молвил он.

– Да. Но возможность снискать славу в Парфянской кампании представится всем троим. Квинт уже побывал в сражениях. Что же до Гая…

Цезарь закатил глаза. К Гаю Октавию он был особенно расположен.

– Ему всего восемнадцать, но он полон воодушевления и напоминает мне меня самого в те же годы. Несмотря на невезения, выпавшие на его долю в прошлом году, – болезнь, кораблекрушение, – он смог принять участие в последнем натиске на последних сторонников Помпея в Испании и проявил себя хорошо. Он, как и я, лишился отца в возрасте четырех лет, поэтому я делал все от меня зависящее, чтобы вырастить его как следует. Кстати, он неплохой оратор.

– У него был самый лучший учитель, – заметил Антоний.

Цезарь покачал головой:

– Моей заслуги тут нет. Это у него природное. Достаточно вспомнить панегирик, произнесенный им на похоронах его бабушки. Он сочинил его сам, а ведь ему было всего двенадцать.

– А что ты скажешь об этом малом? – спросил Антоний, с улыбкой глядя на Луция, так что тот испугался, как бы старый друг Цезаря не потянулся и не взъерошил ему волосы, словно маленькому мальчику.

Ему и без того было не по себе: похвалы, которые расточал Цезарь в адрес Гая Октавия, заставили его почувствовать себя неудачником.

– Луций еще только начинает карьеру, – промолвил Цезарь, – но я не свожу с него глаз. Парфия даст ему возможность показать всему миру, из какого теста он слеплен.

– В таком случае за Парфянскую кампанию! – порывисто воскликнул Луций, схватив и высоко подняв свою чашу.

– За Парфянскую кампанию! – подхватил Антоний.

Остальные поддержали тост. Цезарь одобрительно кивнул.

Последовала новая перемена блюд, снова разлили вино. Тема разговора изменилась. Лепид заметил, что Цезарь счел возможным восстановить статуи Суллы и Помпея, низвергнутые с пьедесталов толпой, возбужденной победой Цезаря. Почему Цезарь решил вернуть изваяния врагов на постаменты?

– Лепид, ты же знаешь, что Цезарь всегда считал лучшей политикой проявление милосердия: мстительность в долгосрочном плане ничего не дает. Сулла, несмотря на все его преступления, и Помпей, при всех его фатальных ошибках, были великими римлянами, заслужившими, чтобы их помнили. Вот почему повелением Цезаря золоченая конная статуя Суллы вскоре вернется на свое место возле Ростры. Статуя Помпея уже вернулась на свое почетное место в зале собраний Театра Помпея, воздвигнутого на Марсовом поле. Завтра там состоится заседание сената, и Помпей станет свидетелем моего запроса о войне с Парфией.

Цезарь отправил в рот кусочек лакомства и улыбнулся:

– Спасибо Помпею за то, что он подарил Риму постоянный театр. Мы будем помнить его если не за что-то другое, то хотя бы за это. Что же до Суллы, то он совершил политическую глупость, поступившись властью диктатора. Но не сделай он этого, где бы сейчас был Цезарь?

Луций пожал плечами:

– Наставники учили меня, что Рим изначально был связан с Троей. В незапамятные времена, еще до Ромула и Рема, троянский воитель Эней, спасшийся после падения города, пересек море и высадился в устье Тибра. Его кровь течет в жилах римлян.

– И по этой причине я должен забросить родной город и перенести столицу в Трою? – хмыкнул Цезарь. – Не спорю, положение на Азиатском побережье может сделать ее важным опорным пунктом между Востоком и Западом, особенно если наши владения распространятся до Парфии и дальше. Но я не стану строить новую столицу на месте Трои. Что же до возможного переезда столицы в Александрию, то, почему рождаются такие слухи, понятно и без объяснений. Между Римом и Египтом ныне существуют особые отношения.

– Ты ведь сам поместил статую Клеопатры в своем новом храме Венеры, рядом с самой богиней, – заметил Антоний.

– Да. Мне показалось, что это подходящий способ отметить ее государственный визит. Что до Александрии, то, спору нет, это древний, весьма культурный, утонченный город…

– …основанный великим завоевателем, к тому же никогда не знавший республики и с самого основания управлявшийся царями, – подхватил Антоний.

– Не важно. Я все равно не собираюсь делать его столицей мира.

– Но ты должен понять, дядя, почему в народе ходят такие слухи, – не унимался Луций. – Люди боятся, что если ты приберешь к рукам чьи-то сокровища и поставишь себе на службу опытное государственное чиновничество, то Рим превратится в задворки державы, а роль сената будет низведена до уровня городского совета.

Цезарь рассмеялся:

– Все это звучит забавно, но у меня действительно не было и нет намерения переносить столицу. Пожалуй, мне стоит объявить об этом завтра в сенате, чтобы покончить с беспочвенными тревогами. Боги предназначили Риму стать центром мира, и таковым он пребудет вечно. Планы в отношении города у меня и правда есть, но я собираюсь не забросить его, а, напротив, сделать еще больше и великолепнее. Мои механики разрабатывают план изменения русла Тибра, строительства на побережье волноломов и превращения Остии в такой порт, каким был Карфаген. Подумайте, каким благодеянием это станет для римской торговли!

– Кстати, о Карфагене, – подал голос Антоний, и Цезарь понимающе кивнул:

– Да. Я уже заложил новые колонии в Карфагене и Коринфе, двух великих городах, разрушенных нашими предками в один год. Греки будут приветствовать возрождение Коринфа, а колония в Карфагене станет воплощением так и не осуществившейся мечты Гая Красса. Замышляются большие дела, великие дела…

По мере того как чаша осушалась за чашей, разговор становился все оживленнее и свободнее, однако от Луция не укрылось, что Цезарь пил значительно меньше остальных, а Антоний значительно больше. Но о смерти заговорил не он, а Лепид.

– Всем нам ведомо, что Сулла умер в постели от ужасного недуга. Но до самого конца он вел себя как жесткий тиран, приказывая умертвить то одного человека, то другого. Красс тоже принял жалкую смерть. Помпей, после Фарсалы, бежал в Египет, надеясь превратить эту страну в свой оплот. Однако стоило ему ступить на берег, как люди царя Птолемея закололи его, отрубили голову и послали ее как трофей Цезарю. Катон после Тапсы бросился на меч. Набежавшие друзья и верные слуги отобрали оружие и перевязали рану. Однако ночью, когда все уснули, он разорвал рану руками и принял свой конец.

– К чему этот ужасный перечень, Лепид? – спросил Антоний.

– Да к тому, что смерть приходит во множестве обличий. Если бы человеку дано было выбирать, какую смерть стоило бы предпочесть?

– Внезапную, неожиданную, пусть даже кровавую и жестокую, – заявил Цезарь. – Это гораздо лучше постепенного умирания. Из всех перечисленных тобой примеров предпочтительнее всего кончина Помпея. Все прочие видели тень смерти задолго до того, как она накрыла их, и в ужасе ожидали ее приближения. Помпей до последнего дня имел надежду, пусть и слабую, и смерть, как бы ни была она жестока, обрушилась на него внезапно. Правда, его тело было осквернено, и, когда оно досталось мне, я приказал очистить его и совершить погребальный обряд со всем должным почтением. Дух его пребывает в мире.

Обед подошел к концу, и, когда гости начали расходиться, Цезарь заявил, что отправится вдвоем с Луцием в дом его родителей.

– Мне надо обсудить с племянником одно родственное дело, – промолвил он, взглянув на Луция, и отвел глаза.

– Вы что, пойдете только вдвоем? – спросил Антоний.

– А почему нет?

– Разреши хоть нескольким из нас тебя проводить. Для безопасности. Если разговор у вас личный, то мы можем держаться поодаль, чуть позади.

Цезарь покачал головой:

– Неужели Цезарь, сделавший так много для народа Рима, устроивший столько праздников и зрелищ, настолько ненавистен, что не может позволить себе прогуляться по городу без телохранителя?

– Сказано хорошо, – промолвил Антоний, – но в действительности…

– Нет, Антоний. Я не хочу гулять по улицам родного города, опасаясь за свою жизнь. Страх смерти причиняет куда больше страданий, чем она сама, и я никогда ему не подчинюсь. Отсюда до дома Луция не так уж далеко, а оттуда до моего дома и того ближе. Ничего со мной не случится.

Антоний собрался было поспорить, но Цезарь унял его взглядом.

Когда они вдвоем шли под луной по Палатину, Луций, всегда чувствовавший себя в обществе двоюродного дяди несколько скованно, ощутил, что на сей раз почему-то не по себе и самому Цезарю. Несколько раз он заговаривал, но умолкал, словно не найдя слов. И это человек, считавшийся если не лучшим, то вторым оратором во всем Риме. (В этой области неоспоримое первенство все же принадлежало Цицерону.)

– К Гадесу все это! – буркнул наконец он. – Скажу все как есть, и точка. Луций, твой дед…

– Тот, которого прозвали Несчастным?

– Он самый. Как-то раз он оказал мне огромную услугу – спас мою жизнь.