Приключения сомнамбулы. Том 2 - Александр Товбин

За стеклом – бесснежная стужа. Голый тополь. Чёрный острый излом гранитной стенки. Желтоватая корка льда. Припорошенные спины, гривы львов. И никого! – замёрзшие, замершие дома.

Олег выбежал из подворотни, бежал против ветра, согнувшись.

На мостике, словно почувствовал взгляд, задержался, оглянулся, хотя не мог видеть, что я стоял у окна.

Потом побежал к Сенной.

Перед глазами возник казённый коридор с испуганными, жавшимися к стенам сослуживцами, стол под красной скатертью – поперёк коридора…

Опять подошёл к балконной двери, вдохнул свежий разогретый воздух; понадеялся, что волнение уляжется.

Несокрушимые армады мыльных пузырей, отбившиеся от них пузыри-одиночки, пузырьки летели, без устали летели сквозь солнечные летние росписи, запятнанные пушинками, как снежинками, – летели сквозь кипевшую листву, искристые облака.

Эти, натянувшие до блеска зашлифованные доспехи, по-видимости – неуязвимые, фланировали в своё удовольствие среди себе подобных, лишь ревниво озирали друг дружку, как космические аппараты соперничавших держав; те, истомлённые бездельем, заплывали жирком, искали покой в прохладе крон или дули, куда дул ветер; иные, наглея, коробили мир, издевались над линейкой, прямым углом – сминали, выгибали знакомые и прочные вещи.

Медленно проплыл стиснутый скользкой сферой краснокирпичный кусок фасада – выпученные окна, искривлённые прутья балконной решётки.

Наперерез, словно Соснин потянул за невидимую нить, поплыло к нему, вращаясь, пульсируя, тяжко вздыхая, сияющее шарообразное зеркало. Синева – ярче небесной, да ещё блеск, солнечный блеск. Ближе, ближе и – безо всякого бинокля разрасталось зеркало, всё больше становилось оно, из гардинных трепыханий, розоватой мазни проступили чёрные дуги бровей, толстая, кровяная, как у вурдалака, губа. Уродливые, колесом, ножки, обнимая нижнее блестящее полушарие, уменьшались, убегали, но голова-то, голова, приближаясь, маневрируя, продолжала угрожающе разрастаться – ощутил нависание пухлогрудого, головастого монстра, сучившего ножками где-то за горизонтом.

Внезапно зеркальная сфера превратилась из гипертрофированно-большой головы в глаз, двойник правого глаза Соснина, только не болотно-жёлтый, с крапинками вокруг зрачка, а густой, горячий – заражаясь кирпичным рефлексом, глаз наливался цветом крепкого чая.

Настырный глаз-пузырь раздувался от любопытства, прожигал.

Загипнотизированный Соснин не смел шелохнуться.

Отражённые ресницы коснулись ресниц натуральных, с еле уловимым – скорее сердцем, чем ухом – хлопочком, пристальное летучее око лопнуло с феерическим, сверкнувшим радугой, взрывом колких, как кончики иголочек, брызг.

Глаз защипало.

Часть восьмая (в двенадцати эпизодах)

Другое небо

Эпизод 1

Сначала дорогу перебежала чёрная кошка.

Спустился в метро.

Плафон цедил голубоватый мертвящий свет. Дымчато-серые, холодно блестевшие пилоны обезобразила текучая желтизна, мрамор, казалось, мочой сочился…

Вот и подарочек с утра пораньше! – под пилоном у прохода на платформу лежал, откинув сжатую в кулак короткую руку, тучный, в раздутой животом блузе, дядька, его, едва скашивая глаза, огибали торопливые пассажиры. Беднягу свалила в обморок подземная духота, возможно, он даже успел скончаться; у ног в заляпанных грязью ботинках на микропоре, дожидаясь «Скорой» с носилками, сторожил тело милиционер. Соснин заметил узенькие полоски пены на толстых посинелых губах, чуть раздвинутых розовым, будто бы червяк, языком. Приближаясь, в чёрной дыре всё громче грохотал поезд, как поршень, выталкивал туннельный воздух – зашевелились редкие седые волоски у загорелой, с шелушениями, тонзуры.

А на Петровском острове ветер разгулялся вовсю – разворошил кроны… мачты яхт – в просвете между тёмно-красными кирпичными корпусами – шатались, точно пьяные; в груди пакостно засосало, голова закружилась.

Соснину вяло помахал Файервассер.

Нервно бросаясь в такт шагов складным зонтиком, прохаживался взад-вперёд обтянутый чёрной водолазкой под расстёгнутой клетчатой курткой плоский и бледный Блюминг.

Метнулся неприкаянный, неуместно ярко разодетый – огненно-рыжий пиджак, пышнейший, с золотою булавкой, зелёный галстук – Фаддеевский. Блеснул зубами из бороды. – Илья С-сергеевич, в-вы знали? Я и н-не п-подозревал, что м-мы отп-п-правимся в п-п-плавание!

– Синоптики не соврали, против нагонной волны пойдём! Хотя слабоват пока ветерок, бизань не поставить, с бизанью бы быстрее «Метеора» долетели, со свистом, – весело сокрушался Филозов; довольный собой, в шикарной оранжевой штормовке, парадной фуражке с крабом, собственноручно распахнул калитку яхт-клуба.

Не без волнения Соснин узнал яхту – точь-в‑точь как на макете: акулья белая обтекаемость, хищный нос… меж мачтами – обшитый лакированной вагонкой горбик каюты, круглые, в латунных ободках, оконца, полумесяцем – скамья на корме; вертелся флюгер с двумя вишнёвыми шариками. – Семён Файервассер в расстроенных чувствах приплёлся, спасибо, облагодетельствовал, вон, гляньте-ка, и главный докладчик Роман Романович похвально поспешает, – Познанский отделился от тёмно-красных стен, неловко сбегал к воде, прижимая к непромокаемой груди заветную папочку, – а Лапышков где? Сквозняка испугался? – строго стучал пальцем по стеклу наручных часов Филозов, – как День Здоровья, так бюллетень берёт!

Вихрастый матрос Витя, увалень в тельнике под бесформенной робой, молча раздавал пробковые жилеты.

– Теперь на плёночку для истории! – скомандовал капитан; велел потеснее стать, чтобы яхту не заслонить, Вите пояснил, что и как снять. Застрекотала, обводя всех по дуге, камера; после съёмки капитан вскинул победно руки, протрубил в свёрнутую у губ ладошку призывный напев: «сегодня мы не на параде». И поменял фуражку на спортивную шерстяную шапочку.

Кирпичный бой, канат в мазуте, пружинистые сходни с поперечными брусками, брошенные на пляшущий борт.

Нет, прежде здесь не бывал, но где-то уже видел эти склады, фабричные корпуса с окнами, забитыми ватой. Одно окно заголубело, другое; съедая клочья тумана, кирпичные стены то тут, то там поджигало солнце. Порыв ветра тронул плавные колебания стен, пробежал по тёмно-красному плывуну рябым блеском; изогнул, сломал мачты.

Файервассер, обняв мачту, стоял на палубе, ждал пока прочие члены комиссии пролезут в каюту; за долговязым, будто паясничавшим, когда терял равновесие Фаддеевским, наконец, и сам забрался в укрытие. А Соснин уселся на свежем воздухе, на корме, за спиной сосредоточенно-важного, поигрывавшего штурвалом Влади. – И зачем балласт прихватил? Ты за свою сумку не держись, бултыхнёшься ненароком, так камнем на дно утянет! – с мрачным удовольствием шутил он, не оборачиваясь. Великодушно велел матросу запихнуть опасную сумку в ящик под скамью, пристегнуть Соснина страховочным карабином и выдать ему, если хочет дышать стихией, клеёнчатую накидку.

Яхта с нежным урчанием шла на моторе мимо дощатых полусгнивших заборов, гор угля, отплававших своё проржавелых, облупившихся катеров, вытащенных на травку или взгромождённых на козлы.

За живописнейшим хламом плескался мелководьем залив.

Всё сильнее качало, укачивало.

Мотор замолк. Заполоскались, захлопали на ветру паруса – Влади ловко управлялся с разнообразнейшими снастями, незлобиво поругивал за нерасторопность матроса. Соснин, пусть и пристёгнутый, вцепился в поручень и смотрел, смотрел…

Тусклое небо замазывало наспех окна, казалось, не жилые дома поднялись у обесцвеченного водного зеркала, а заборы из небрежно выкрашенной, продырявленной кое-где фанеры. Лишь шальной луч, касаясь опасливо-ветхой декорации, удостаивался слабого, в испуге угасавшего отблеска, намекавшего, однако, что дыры всё же забраны стёклами. Туман сбивался, сносился направо, к порту, разъедал высоченные трубы ТЭЦ… Под пухлым компрессом гноилось солнце, но незамутнённый свет, отыскав щёлку в наслоениях воздушной марли, проливался вдали – там и сям горизонт отрезал воду от неба слепящим лезвием. Краски на бесплотных стенах исподволь угнетали глаз – сероватые, грязно-белёсые, с нездоровыми затёками книзу; безнадёжно-голубоватые, как застиранное бельё, в заплатках; бордовые полоски изображали балконы, градусники лестниц. Ветер всё старательнее разгонял муть, хотя небо оставалось блёклым, бессильным навести лоск на волны. Слипавшиеся в панораму одинаковые фасады нехотя отступали, медленно и понуро вдавливались в плоский берег, который прижатый к кромке воды туман окутывал жгутами ваты; высунув из тумана сизые прозрачные шеи, призрачным стадом жирафов убегали в никуда портовые краны.