Приключения сомнамбулы. Том 2 - Александр Товбин

– Отлично, отлично! – хвалил Филозов. Оспинки на щеке Фофанова переполнялись потом, пятнисто-жёлтая лысина лоснилась подгнившей тыквой. Кончик языка Романа Романовича недвижимо застрял меж спёкшимися губами; как у мертвеца в метро.

Туннель напоминал гибкий шланг душа, только распухший и бесконечный. Не шланг даже, какой-то объевшийся удав-рекордист.

Извиваясь, толстенная, но юркая змея умела сунуть голову с инструментальным жалом в любой ждавший усиления узел, однако ослабевшие узлы домов-угроз прятались в самых недоступных их уголках! И потому подвижная искусность суперзмеи обещала невиданнейшую эффективность, впрочем, – уточнял председатель комиссии, – невиданнейшей была и сама задача, – Владилен Тимофеевич был доволен, очень доволен, – на ура примут! – уверял он.

– Успеем к ярмарке в Ганновере, там у всех глаза на лбы повылазят! – начал формулировать ближайшие задачи Филозов. – И к юбилею как подарок оформим…

– Мы бы д-д-дискетку с расчётною п-программкою п-подготовили. Задрал бороду, молнией сверкнула булавка галстука, и – не удержал распиравшего восторга Фаддеевский. – Д-д-дорогущие изделия выйдут!

– Куда больше, и в валюте, выручим за патенты, американские корпорации нам переоснастку всей стройиндустрии оплатят, всех недоверчивых заставим кипятком писать! – полыхнул Филозов. И торжественно окрестил туннельную змею «коммуникацией гарантированной безопасности», посулил ползучему детищу изобретательного ума счастливую судьбу в разных сферах науки-техники и даже в завоевании космоса, освоении далёких и враждебных человеческой природе, безвоздушных планет. Лихорадочно блеснули глаза, закатываясь за веки, – он и Роман Романович уже утирали нос НАСА.

– А к-кто с-с-сии архи-с-с-сложные изделия изготовит? – не унимаясь, моргал Фаддеевский.

– Лучшие оборонные заводы, завязанные на космос, обком картбланш дал, – успокаивал Филозов.

– Как до включения механизма ползучести развернуть «коммуникацию гарантированной безопасности» в аварийном доме? Это само по себе опасно! – некстати ляпнул Соснин; у Блюминга задёргалась щека.

– Стоит ли вдаваться в детали? – искренне досадовал Владилен Тимофеевич, – у комиссии иная цель, нам важно наметить генеральное направление.

– Невозможно проползти по наклонным междуэтажным извивам с тяжеленными инструментами, потом ещё вкалывать в три погибели! – запоздало уличал Файервассер.

– Мы вкалываем в три погибели, ничего, – пробурчал Соснин.

– Отрадно, критиканские вопросы и замечания иссякают, – нашёлся Филозов. – Спасибо, Роман Романович, будет, что сообщить коллегам по Юбилейному Комитету.

Опять грохнул о крышу, точно железный шар-разрушитель, мяч, халабуда затряслась, закачалась, мяч запрыгал – бух-бух-бух, спрыгнул, с хохотом, свистом волейболисты ловили его, поймали и, толкаясь, склеиваясь молодыми загорелыми телами, сгрудились у оконца; заглядывали в халабуду, где заседала комиссия, и, будто незрячие, ничего не могли увидеть, понять. Так, наверное, слепых глубоководных рыб приманивает окуляр батискафа.

– Об операциях, которые последуют за усилением и ремонтом главных опасных узлов, доложит… – Филозов вернул комиссию к делу.

Фофанов смачно высморкался, монотонно зачитывал по бумажке. – До начала торкретирования бетонные поверхности стен очистить от обоев, клея и затирки, насечь и промыть водой под напором… Хм, и обои не сохранятся. Соснин вспомнил, как трещина рвала на бегу бежевые клетчатые обои, исчезала за очаровательной акварелькой Бакста, мелькала вновь у спинки кровати, тянулась, ветвясь, к окантованным в стекло тушевым фантазиям Ильи Марковича…

– Так, так, разборчиво подписываем заключительный протокол, все шесть экземпляров. Не забыли? – не чернилами подписываемся, кровью. Отлично! От души поздравляю, всем спасибо за плодотворное участие в работе комиссии!

Вылезли из халабуды.

Скрюченный Блюминг жадно закурил; перенервничался, до сих пор не верил, что пронесло.

Согбенный Фаддеевский, виновато выйдя из кустиков, с неловким угловатым жеманством, точно на ходулях, сбежал с пригорка, оправил яркий пиджак, сбившийся под пробковою жилеткой, пожаловался. – Б-б-башмаки на коже, скользят.

У Фофанова, разворачивавшего бутерброд с резко пахнувшей чесночной колбасой, шумно вздымалась грудь – не мог отдышаться. Заныла поясница, Соснин безуспешно пробовал распрямиться; и прочие члены комиссии с болезненной замедленностью меняли ставшие привычными позы. Отчуждённый, тишайший Файервассер сидел, обхватив колени, уносясь мечтами в запредельную, запретную даль, куда-то за увенчанную маковками зеленогорской церкви полоску песка и сосен, к которой лениво катили волны. Фаддеевский усаживался мучительно, как если б на кол садился, наконец, уткнулся в газету… Роман Романович по-хозяйски собрал, унёс в кусты ржавые консервные банки и встал на голову.

– Молодец, молодец! – подбадривал, стрекоча кинокамерой, Филозов, – сидячий образ жизни до геморроя довести может! Или до инфаркта, как Лапышкова; и снова увлечённо снимал: яхту, залив.

Гимны высоким технологиям, туннельным изобретениям Романа Романовича служили Филозову всего-навсего дымовой завесой? Почему отмахивался от детализации, не касался сроков внедрения-применения? Опасался, что ему поручат расхлёбывать кашу, которая заварилась бы, если бы… Именно, если бы да кабы… спасётся, возглавив другое ведомство.

Короче, Соснин заподозрил Влади в подготовке к пересадке в начальственное кресло «Стройкомитета». А пока, исключительно в порядке подготовки, – доламывается комедия: характерные статисты спонтанно – чем не жизнь?! – реагируют на реплики и жесты главного, плоского в напористости своей режиссёра, ведущего к желанной развязке свою игру. Меня и Семёна посадят на скамью подсудимых, а ему останется лишь оповестить город и мир об эффектно-поучительном финита ля… и – заслужить повышение. И как прежде бывало, на приказе, наверное, собраны уже визы, положат вот-вот на подпись.

Но что же станется с домами-угрозами? Неужели Влади не боится, что и ему, в каком бы кресле не оказался, отвечать придётся, если повалятся? Навряд ли сам он верит в фантастическое усиление по рецептам Познанского.

К Соснину бодро шагал, набаловавшись киносъёмкой, Филозов.

– Правда получилось? Сменили обстановку и с редкой продуктивностью поработали! – щёки Филозова пылали, глаза, почти закатившиеся, посверкивали.

Соснин промолчал.

– А, знак согласия! – хохотнул Влади, – пойдём-ка посекретничаем в кают-компании; внимательно проследил за полётом блесны, запущенной резким хлёстким броском; в кустах застрекотала катушка спининга.

Вынырнула из-под ног палуба, качнулись мачты. Снова теснота, пусть не конуры – уютной каютки, любовно облицованной тёмным дорогим деревом; по лакированным панелям, запрыгивая на треугольники красно-бархатных, с золотою бахромой, победных вымпелов, плясали зайчики, возвращали тошнотворные ощущения качки. Влади сжалился, задёрнул шторку иллюминатора; откидной столик, за которым они уселись, утонул в оранжевом сумраке. Влади потянулся к фляжке с коньяком.

– Спасибо, – мотнул головой Соснин.

– Тебе спасибо, выручил! – поглаживал прозрачную, из тонкого плексигласа, обложку, в неё была вшита глава для сочинения Григория Васильевича, – мало, что клевреты персека затерзали звонками, так вдобавок душу поганец-Салзанов вымотал, выколачивал и для своей установочной предъюбилейной статьи материалы, смольнинские комиссары, оседлав, уже не слезают.

– Ну, не позволял бы себя седлать.

– В шахматах жертвуют качеством ради инициативы на другом фланге, не так ли?

– Так, когда ты играешь, но не когда играют тобою.

– Расстроился, обиделся, что попал как кур в ощип, Ил? Не обессудь, в то случайное окно следствие мёртвой хваткой вцепилось – зубы органам не в силах моих разжать, хотя, докладывая на Юбилейном Комитете, попробую. И – конфиденциально. – Там копали и раскопали идейные грешки твоей туманной юности. Ущербные плакатики малевал, абстракционистов славил? И с тех беспутных пор друзья у тебя сомнительные, вот, Анатолия выдворяют… так-то, засветился неосторожно, меня, доверчивого, с безапелляционными лекциями подставил, сам попал под горячую тяжёлую руку с метлой, так-то, город к юбилею очищают от сомнительных элементов. Но с тобою, Ил, ситуация обоюдоострая, не дрейфь, суровый приговор и наверху никому не выгоден: что, если ещё выше, в кремлёвских покоях, спросят – сами-то вы такое безобразие зачем допустили? И за ушко, на солнышко. Ага, – укреплялся в догадке Соснин, – суровый приговор сорвал бы Филозову перевод с повышением, он явно готовится богемный берет снимать… развивает инициативу на другом фланге.