Приключения сомнамбулы. Том 2 - Александр Товбин

– Это подлинный или возведённый сном город? Как обыватели каждодневно пробираются в нём сквозь лабиринт символов, сквозь воплощение высокой игры? Камень, речь поведи! – готов воскликнуть я вслед за Гёте, хотя догадываюсь, что сами камни здесь складываются речью. Город изысканно пародиен и углублённо-печален; тёмную дугообразную колоннаду никогда не ласкало солнце! Рим, вымечтанный, унесённый на Север. Обычно из пародийных форм уходит жизнь, но здешняя жизнь, всерьёз поклоняясь чужим, подчас чуждым идеалам и невольно подсмеиваясь над ними и над собой, остаётся, пропитывается тайным смыслом.

– «Зингер»! – с радостью узнавания возвестил Набоков, залюбовавшись антрацитово-стеклянным, полированным монолитом.

– Дом Книги, главный книжный магазин города, – вспомнил о роли гида Соснин.

– Русские – насколько я знаю – всегда были вдумчивыми и благодарными читателями! Здесь продают мои бессмертные книги? – поинтересовался Манн.

– Очереди по-прежнему вьются по лестницам! Но вашими книгами теперь наслаждаются редкие ценители, у нас самый популярный писатель – Пикуль.

– Pikul? Wehr ist dieser…

– Исторический романист.

– Правда ли, что мой старший брат Генрих сейчас здесь известен больше, чем я? – ревниво спрашивал Манн, – он тоже исторический романист…

– Да, советские властители благоволили к нему, прах его повелели перевезти в свою Германию, его прогрессивные книги, в отличие от ваших, иметь престижно, их даже на макулатуру обменивают, – ляпнул Соснин, – однако и он уступает в официальной популярности Пикулю: толстый роман вашего великого старшего брата Генриха выменивают на двадцать килограммов макулатуры, а за ходкий пикулевский роман, пусть и не такой толстый, приходится отдавать талон на целых двадцать пять килограммов.

– Ma-ku-la-tu-ra? Was ist das?! Warum…

Соснин ссылался на нехватку бумаги, беспомощно подыскивал объяснения, к которым, уронив маску высокомерия, с любопытством прислушивался Набоков.

– Nicht ferstee… Как же всё-таки приобрести в этом респектабельном роскошном магазине мои непревзойдённые книги? Мой прах в Восточную Германию не перевозили, но я, надеюсь, не запрещён, – не унимался Манн.

– Когда-то ваше десятитомное собрание сочинений распространялось по открытой подписке, вдумчивые и благодарные читатели-почитатели готовы были подолгу, не боясь дождей и морозов, выстаивать в общей очереди за каждым томом. А сейчас… – Соснин осторожно подмешивал в сладковатую пилюльку горечь, – сейчас приобретение ваших бессмертных книг уже помимо незаурядной физической закалки и долготерпения требует от читателей особой коммерческой изворотливости; сначала… сначала надо притащить в районный пункт приёма утильсырья перевязанные бечёвками стопы ненужных старых газет, журналов и получить талон, удостоверяющий сданный вес. Затем надо в Доме Книги, в отделе художественной прозы, выкупить-выменять на талон за двадцать пять килограммов макулатуры, к примеру, пикулевского «Фаворита», после чего, – вспоминал обратную схему натурального выгодного обмена, – у спекулянтов на лестнице приобретённый том Пикуля надо обменять на какой-либо из исторических романов вашего великого старшего брата Генриха, но поскольку любое, пусть и самое большое из его произведений эквивалентно лишь двадцати килограммам макулатуры, за оставшиеся пять килограммов можно, если, конечно, повезёт, получить и какую-нибудь из ваших книжек, правда, тоненькую и напечатанную на плохонькой бумаге, изданную где-нибудь в провинции; обычно в такой книжке-довеске – «Тонио Крегер» со «Смертью в Венеции».

– Всего за пять килограммов, – обиженно прошептал Манн, – но это временно, верю, временно.

– А «Доктора Мертваго» на макулатуру обменивают? – спросил Набоков.

– Пока нет…

– Ма-ку-ла… Какое счастье! – вновь воодушевлялся Манн, – совершить паломничество в великий русский язык, в святую русскую литературу, сердечную, совестливую…

– Какое счастье! – передразнил Набоков, – мои книги до исчезновения с карты этой безвкусной сатрапии и её писсоюза здесь ни продаваться, ни обмениваться на макулатуру не будут. Хотя разве что… разве что, – усмехнулся, – недурно было бы удивить читающую публику моим романом «The Dare», то бишь «Дерзость».

По зебре побежали туда-сюда люди.

На бегу растерянно поглядывали на невиданный лимузин, однако же – Невский и не такими чудесами одаривал – всё быстрей припускали мимо.

Соснин напрягся, ждал.

И, словно неожиданно, включился зелёный.

Пора было газовать, однако Соснин смотрел на милиционера, заподозрившего неладное, – приметил вызывающе-странный лимузин, гадал – нарушитель оцепенел за рулём или падкий на автомобильную экзотику отпрыск большущего начальника зазевался и лучше тогда не связываться. Пора, пора было надавливать на педаль…

– Действительно, прах прогрессивного Генриха выкопали, перевезли в свою Германию и с помпой перезахоронили, – вспоминал, наклоняясь вперёд и заглядывая Соснину в глаза, Манн, – а прах его жены-алкоголички поскупились перевозить, оставили на кладбище в Санта-Монике.

Слева, справа понеслись машины.

И, мучительно решившись, еле-еле, с черепашьей скоростью переползая зебру, Соснин увидел выбегавших из боковых дверей Дома Книги Акмена, Шиндина. Следом, прихрамывая, тяжело опираясь на суковатую палку, едва поспевал Соколов – спешившие к автобусной остановке, они поочерёдно налетали на Дина – тот привычно пританцовывал в сторону Публичной библиотеки. Рослый, массивный Соколов сбил бы сухонького, погружённого в свои мысли Дина с ног, да успел наклониться, ухватить за рукав – две бороды, рыже-пегая и седая на миг сплелись… Дин кинулся вдогонку…

Куда они? – заволновался Соснин, – очумелые! Тут ещё из дверей выдуло Люсю Левину в войлочных тапочках… прилавок бросила, на ней лица не было.

Соснин интуитивно втянул голову в плечи, вжался в сидение – если бы заметили его за рулём, узнали, как бы он объяснялся? И – куда, куда?! – стучало в висках.

Набоков с олимпийским спокойствием наблюдал престранную тротуарную суету, прохожих ничуть не трогавшую, – чего не увидишь на Невском, кого не встретишь! Всего-то вскипел у автобусной остановки нескончаемый людской поток… Но Соснина подмывало выскочить из идиотской роли, в которую заманил Бухтин, поскорее выскочить из машины, иначе – заметят, узнают, из-за Валеркиного бзика он станет посмешищем: выскочил бы из машины, если бы умел её расстегнуть. Он не мог, ну никак не мог понять – куда они торопились? И – что ещё ему оставалось? – понемногу прибавлял газ.

Возбуждённая компания уже втискивалась в подкатившую к остановке «двойку».

Раскинув руки, чтобы оградиться от напиравших, толпившихся посторонних, Акмен пропустил залезть Шиндина, Соколова и подсаживал, проталкивал Люсю, потом, отругиваясь, – студенисто тряслись щёки и второй подбородок – залез сам, Соколов высунулся, втащил за руку Дина; Соснина осенило пристроиться за сдвоенным жёлтым автобусом, проследить, но пока гадал что, как для такого манёвра надобно сделать, автобус защемил в дверях полу диновского пиджачка, шустро отвалил от тротуара, и рванул, волоча чёрно-дымный шлейф.

Расстояние между лимузином и автобусом безнадёжно увеличивалось, промежуток заполнялся разноцветным автомобильным блеском.

Смирившись, что не догонит, Соснин прислушивался.

– …вопреки полицейским запретам меня читают и прочитают, кто-нибудь когда-нибудь прочтёт и станет как утро в незнакомой стране… думал попасть сюда хотя бы в подстрочном примечании, но приплыл к своим берегам, в город теней, – говоря про себя и для себя, Набоков расчувствовался, – впрочем, сначала сюда заявится полноправно Сиринъ; его обделили славой… и когда я об этом думаю, ко мне возвращается молодая наглость.

Соснин не без трепета вообразил на Невском заносчивого берлинского щёголя: шляпа, белое шёлковое кашне. А увидел – Сашку Товбина. И опять испуганно втянул голову в плечи; даже сполз по скользкой коже сидения так, что подбородок коснулся сумки, колени упёрлись в какие-то рычажки, рукоятки, глаза очутились на границе смотрового стекла и приборной доски из слоновой кости; пришлось чуть-чуть приподняться, чтобы всё-таки полностью не упускать из виду проезжую часть и тротуар Невского. Ссутулившийся, медлительно-меланхоличный Сашка, завсегдатай солнечной стороны, направлялся в Дом Книги. Поразится, никого не заставши в лавке, – с необъяснимым злорадством поддал газу Соснин, хотя автобус, который он изготавливался догнать, давно растворился в перспективе проспекта.