Незабываемые дни - Михаил Лыньков

— Кто это? — машинально спросил Заслонов у соседа, который, видно, не очень обрадовался услышанной новости и нервно комкал в руках полу своего пиджака.

— Приезжий… Из Берлина… Числится специалистом по службе пути… Старый эмигрант…

— Та-а-ак… — неопределенно процедил Заслонов. Он присматривался к русским людям, к их лицам, строил догадки о настроениях этих людей по их внешнему виду, по жестам, по еле уловимой мимике. Он рисовал в своем воображении те пути, которые привели людей в этот зал, на это совещание, на службу к немцам. И по многим приметам, по разным мелким признакам, по глазам, по самой манере слушать, реагировать на слова докладчика он видел: мало, очень мало в этом зале настоящих сторонников нового порядка, преданных немецких служак. Видно, большинство людей привела сюда просто неволя.

А, быть может, есть среди них и такие, которые пришли сюда вот так же, как он сам, которые продолжают честно служить советскому народу… Все может быть. Еще в начале совещания Константин заметил в зале знакомого инженера. Даже больше чем знакомого. Это был его старинный приятель, товарищ по институту Адам Лявонович Красачка. Года два не встречались приятели. В другое время и при других обстоятельствах они бросились бы друг другу в объятия, расспрашивали бы друг друга:

— Ну, как, брат?

— А ты как?

Сколько было бы разговоров, приятных воспоминаний, взаимных расспросов! А теперь? Что теперь… Видно, не время демонстрировать перед людьми — да и какими людьми? — настоящие человеческие чувства. Они незаметно кивнули друг другу. И когда все выходили из зала, один из них немного задержался, чтобы выйти вместе с приятелем.

— Живешь?

— Как видишь, двигаюсь, существую. А ты?

— Дышу. Значит, тоже существую.

— Что ж, это неплохо.

— В наше время и это счастье.

Помолчали. Вокруг толпился народ. Когда немного отошли от здания комиссариата, Адам Лявонович спросил:

— Ну, наслушался?

— Выходит, что так.

— Врут они.

— Ты это о чем?

— Не о чем, а о ком… О дяде Косте, брат, врут, чуть ли не каждый день его ликвидируют. А он себе живет и в ус не дует, плюет на всю эту брехню.

— Однако это любопытно… Так, говоришь, живет?

— Живет и, по всему видно, будет жить. Такие люди не так уж часто попадаются к ним в лапы. Этот эсэсовец хвастал сегодня, что дядю Костю ликвидировали. А советник будет потеть всю ночь, со страхом ожидая все новых и новых диверсий.

— А тебе это откуда известно?

— Да я же служу у него, в диспетчерском управлении. Оттуда мне виднее, как они ликвидировали. Все ликвидируют, а дороги трещат.

— Постой, как ты попал сюда на службу?

— Как попал? Сидел в лагере для военнопленных, а оттуда отправили на место службы по специальности. Вот и работаю.

— Интересно! Но как ты мне рассказываешь такие вещи, даже не зная, что я за человек теперь и чем дышу? Может, я задержу первый патруль, чтобы сдать тебя куда следует за твои крамольные речи.

— Не прикидывайся дурачком хотя бы передо мной. Я, брат, знаю, чем ты дышишь. Чем дышат советские люди, попавшие в такую западню? Не маши руками! Я кое-что знаю о твоей работе… Не пугайся, не пугайся, однако. Я говорю только о твоей служебной работе. Наш советник не нахвалится тобой, в пример нам ставит тебя. Но я не такой дурак, чтобы верить каждому слову этой свиной туши.

— И ошибаешься. Работаю я в самом деле так, что он имеет полное право и похвалить, и другому в пример меня поставить.

— Постой, постой. В конце концов кто ты такой? Кем ты являешься теперь? — в голосе Адама Лявоновича послышались тревожные нотки.

— По службе — начальник русских паровозных бригад. Примерный начальник. Не за страх, а за совесть ремонтирую паровозы. Это официально.

— Та-а-ак… — несколько разочарованно произнес Адам Лявонович. — А я думал…

— Что ты думал?

— Ну, что ты тоже попал на службу к немцам по причинам, от тебя не зависящим.

— Можешь, однако, успокоиться. Я попал к ним на службу приблизительно так же, как ты. Эвакуировался, перехватили наш эшелон… ну, почтенного твоего друга взяли и заставили служить.

— Это другое дело…

— Вот тебе и другое. Но и ты, видно, служишь им, что называется, верой и правдой. Может, ты и не против того, чтобы в примерные попасть.

— Об этом мы еще не говорили. Разные бывают условия, разные и обстоятельства. Но вот что я тебе скажу: если я хорошо знаю человека и крепко верю в него, так я надеюсь, что он не подведет, что он тот же самый, каким был раньше.

— В этом ты не ошибаешься… Я тебе сказал про свою официальную службу. Она может меняться, а человек обычно в наши годы не меняется. Я имею в виду нашего, советского человека. И ты понимаешь, о каких переменах я говорю тебе.

— Это все, брат, понятно.

Они вспоминали не такие уж далекие годы, когда учились в институте. Вспоминали товарищей.

— Повидимому, большинство из них в Красной Армии теперь, есть и в партизанах. Из всего нашего выпуска только мы с тобой попали к немцам.

— Невелика честь! — задумчиво проговорил Заслонов.

— Что и говорить… Хвастаться этим никто не станет. Не одни мы с тобой очутились в таком положении. Но мне бы хотелось вот что сказать. И днем, и ночью совершаются на наших или, вернее сказать, на немецких дорогах диверсии. Эшелоны идут под откос. Происходят таинственные крушения. Взрываются паровозы. Портится связь, блокировка. Наконец, немецкие эшелоны просто останавливаются в чистом поле и — ни с места, замерзают паровозы. Кое-где эшелоны воспламеняются, особенно цистерны с горючим. Ты не задавал себе вопроса: чьими руками все это делается, чьи это руки так часто хватают фашистов за горло и душат их так, что враг прямо задыхается? За один только месяц взорвано двести паровозов. Ты только подумай — двести! Это двести эшелонов, остановленных на полпути! Между прочим, самое большое количество паровозных диверсий приходится на вашу дорогу. Кто остановил эти эшелоны?

— Известно кто — партизаны.

— Разумеется, большинство диверсий — дело рук партизан. Но некоторые диверсии совершаются и людьми, которые на сегодняшний день служат немцам. Конечно, служат для отвода глаз. Для лучшей маскировки. Это наш брат-железнодорожник, такие, как мы с тобой. Может быть, мы видели сегодня этих людей на нашем совещании, может быть, ежедневно с ними встречаемся. И нет ничего невероятного в том, если сегодня на совещании был и тот замечательный человек, который придумал эту угольную мину. От нее немцы просто сходят с ума. На некоторых узлах перекапывали, перебирали руками целые угольные склады. А мина ходит и ходит. Наш советник чуть было не похудел, когда эта мина появилась на дороге. Были специальные запросы из Берлина. А приказов об этой мине целые горы. У нас в департаменте за одно неосторожное упоминание о дяде Косте тянут в гестапо, арестовывают. До того им в печенки этот человек въелся. Вот кого бы мне хотелось повидать!

Заслонов слушал эту исповедь, не прерывал товарища. Их несколько раз останавливали немецкие патрули, но пропуска полученные на совещании, давали им возможность продолжать путь. Вдруг Красачка тревожно спросил:

— Где ты собираешься ночевать, уже поздно?

— Где-нибудь в гостинице.

— Не стоит в гостинице, лучше уж давай ко мне, найдется в нашей хате и для тебя постель.

— Можно и к тебе.

Заслонов оглянулся, внимательно осмотрел улицу. Он и раньше присматривался к каждому человеку, который обгонял их или шел некоторое время следом за ними. Но ничего подозрительного не заметил.

— Ты чего? — спросил Красачка, следивший за движениями товарища.

— Не люблю лишних глаз. Не лишних, а ненужных.

— А-а!

— Вот тебе и а-а!..

И Адам Лявонович, который когда-то славился как один из лучших товарищей и обладал характером живым, общительным, порывистым, даже чуточку сентиментальным в отношении к Заслонову, чуть не бросился, как бывало, к нему в объятия. Но впереди стучали по мостовой подкованные сапоги патрульных, кое-где в подъездах уцелевших домов стояли часовые, и Красачка сдержался от проявления своих бурных чувств. Он только крепко пожал руку товарищу, сказав:

— Мне все понятно. И если бы ты только знал, как я рад! Я ведь сердцем чувствую, что ты настоящий человек. Мы вот встретились с тобой и сначала говорили, как чужие люди, ну, как те… что работают на немца. А ты только пойми: ночь кругом да какая страшная, жуткая ночь, и ты встречаешь своего человека. Это надо только почувствовать, пережить. Вот теперь мне понятно, что ты настоящий начальник настоящих русских паровозных бригад… настоящих русских…

— Хватит говорить об этом. Вижу, что ты остался попрежнему Адамком, со всеми своими чувствами, планами, мечтами. Я только не могу понять, как ты совмещаешь свои обязанности диспетчера со своей, сказал бы я, немного поэтичной, кипучей, и, во всяком случае, далеко не практичной натурой.