Современная японская новелла 1945–1978 - Осаму Дадзай

В особенности неожиданными были слова: «Только перед его женой я грешна». Тем больше был произведенный ими эффект.

Как бы то ни было, ему хотелось выяснить, с каких пор мать стала считать себя виноватой. В каком смысле истолковывала она такое сложное понятие, как «грех»? Скорее всего под словом «грех» мать подразумевала то, что она увела мужчину из семьи, от законной жены и детей. Но, в сущности, применимо ли здесь слово «увела»? Молоденькая девятнадцатилетняя певичка несколько раз на вечеринках попалась на глаза мужчине, потом ее имя появилось в храмовом регистре, она обзавелась домом — только и всего. Однако это вовсе не означало, что мужчина из-за нее разрушил свою семью. Жена его по-прежнему оставалась женой заведующего районной, поселковой, а потом и городской больницей. Единственный его законный сын наверняка в глазах окружающих оставался сынком городской знаменитости. Между тем соперница принуждена была все время оставаться в тени, скрываться от людей, — разве не лишилась она на всю жизнь свободы и света? А ее дети — разве не остались в их душах неизгладимые следы от ран, нанесенных враждебностью, оскорблениями и унижениями со стороны сверстников? Так кто же был виновным и кто — потерпевшим?

— Да, но… — Исаку попытался взглянуть на вещи с другой точки зрения.

Если мать и употребила слово «грех» в том смысле, что она обездолила другую женщину, не означает ли это, что где-то в глубинах ее подсознания зародилось ощущение греховности потайной мысли: в «любовном споре», в соперничестве между двумя женщинами, оспаривавшими права на мужчину, она вышли победительницей?!

— Ну и ну!

Под наплывом столь странных и произвольных домыслов губы Исаку невольно скривились в улыбку. Выходит, мать, эта восьмидесятипятилетняя старуха, на самом закате дней своих чувствует ответственность за то, что одержала победу над соперницей, и более того — стыдится втайне своего «греха», опасаясь возмездия. Да, смех сквозь слезы. Вот уж, право, комедия.

Но к каким бы умозаключениям ни приходил Исаку, непреложным фактом оставались лишь слова самой матери: «Грешна я только перед его женой». К тому же на пороге смерти мысль об этом «грехе» преследовала мать как воспоминание о самом тяжком проступке на всем ее жизненном пути. Сколько ни убеждал он мать, изображая полнейшую уверенность, что того света в действительности не существует, и значит, нет ни ада, ни рая, — как видно, все было напрасно. Мать потеряла двоих детей, умерших совсем молодыми (один из них в двухлетнем возрасте был взят приемышем в другую семью). И надо же было случиться, чтобы перед смертью каждого мать совершенно ясно увидела обоих во сне, так что с тех пор она твердо уверовала в существование души. Для нее загробный мир был реальностью, а стало быть, реальностью были также и рай, и ад.

Да ведь и ему, Исаку, тоже уже за шестьдесят, и смерть для него, конечно, стала уже понятием не столь отвлеченным. В самом деле, за последнее время он потерял одного за другим троих друзей студенческих лет. Всякий раз, когда в крематории ему приходилось наблюдать, как из печи запросто вынимают на раскаленной железной плите гротескную кучку костей и пепла, он старался внушить себе, что это и есть смерть, но проходило несколько дней, и друзья вставали перед его мысленным взором такими, какими были при жизни. С недавних пор его бессознательно влекла идея смерти как некоего «перерождения», а не исчезновения в вечном мраке. Так что разница между матерью, упорно верившей в существование того света, и самим Исаку, пожалуй, была не столь велика.

Тем не менее сейчас проблема была именно в матери. Если в пораженный старческим маразмом мозг матери, которая большую часть дня проводила в постели, въелась, словно плотно приставшая копоть, мысль о «грехе» перед другой женщиной, — то разве не обязан сын этот грех замолить?

«Но способен ли я вообще замолить его? — усомнился Исаку. До сих пор „Преступление и наказание“ было для него не более, чем названием зарубежного романа. При чтении книги он отбрасывал труднодоступную основную проблему, преисполнившись сочувствия к главной героине, несчастной святой проститутке. Но та же несчастная святая проститутка говорила, обращаясь к нищему студенту-убийце: „Поди сейчас, сию же минуту, стань на перекрестке, поклонись, поцелуй сначала землю, которую ты осквернил, а потом поклонись всему свету, на все четыре стороны, и скажи всем вслух: „Я убил!““»[48]

Такой был прекрасный эпизод в «Преступлении и наказании». Поистине, захватывающая и трогательная сцена. Исаку, в ту пору юный студент, проливал над нею слезы. Но все же то была повесть из жизни далекой России.

А каково будет, если он, теперешний Исаку, скажет матери: «Матушка, поезжай на кладбище Тама, стань перед могилой его жены, сложи руки для молитвы и покайся в совершенном тобою грехе. Тогда, матушка, ты наверняка попадешь в рай».

Исаку невольно рассмеялся. Больше ничего и не оставалось делать — только смеяться. Он решил не тревожить мать.

Однажды мать снова упала. У нее закружилась голова в тот момент, когда она выходила из ванной. Никаких наружных повреждений, к счастью, не было видно, но, должно быть, она при падении вывихнула бедро, так что слегла в постель и не могла передвигаться. У нее стал быстро убывать аппетит.

— Сегодня, когда я обтирала матушку теплой водой, приподняла ее и просто диву далась, до чего же тельце у нее легонькое, как у младенца! — сказала Исаку жена в тот день, когда он возвратился из поездки. — До того, бедняжка, исхудала, что весит сейчас не больше десяти кан.

— Как думаешь, выдержит она?

— Что?

— Да вот это все…

— Ничего, обойдется. Вообще-то здоровье у нее крепкое.

В тот вечер Исаку неожиданно пришло в голову: а не навестить ли Харухико?

Дом, в котором обитали Харухико с женой, находился в районе Дэнъэн-тёфу. Тэйдзи Китахара, с которым Исаку встретился при посещении храма Итинэн-дзи, объяснил ему, как найти дом Харухико.

— Место службы Харухико здесь тоже указано, но он в таких летах, что сейчас скорее всего уже ушел со службы, — заметил Китахара, перелистывая потрепанную, замусоленную адресную книжку.

— Да, он ведь кик раз на пять лет старше меня — значит, ему сейчас должно быть шестьдесят девять, — подтвердил Исаку.

— А, ну, тогда он точно уже не служит, — усмехнулся Китахара. — Завидую!

Исаку хотелось бы, подгадав время, когда Харухико выходит из своей конторы, встретиться с ним и посидеть в каком-нибудь заведении, где можно выпить сакэ. Но, как сказал Китахара, человек в шестьдесят девять лег скорее всего уже не работает. Делать было нечего, и он решился позвонить Харухико домой, в Дэнъэн-тёфу.

— О, Исаку-сан? Вот неожиданность! — прозвучал в трубке голос Кэйко, жены Харухико. О том, что ее зовут именно Кэйко, сообщила Исаку мать. Голос в трубке звучал удивленно, но настороженности в нем не чувствовалось. На слова Исаку, что-де он хотел бы как-нибудь в ближайшее время к ним зайти, Кэйко ответила, что муж все еще служит в фирме и потому лучше всего назначить визит на воскресенье, на вторую половину дня.

В условленный день Исаку вышел из дому, наказав жене не говорить матери, что он отправился к Харухико.

Дом Харухико располагался в тихом квартале особняков, изобилующем высокими заборами и раскидистыми деревьями. Это было одноэтажное здание европейского типа, очень небольшое и слегка обветшалое, похожее на жилище какого-нибудь престарелого пастора. У входной двери вился плющ, живая изгородь пестрела разноцветными розами.

— Давненько не виделись.

— Давненько.

Они приветствовали друг друга точно так же, как и двадцать два года тому назад.

— Мы ведь с вами встречаемся второй раз, Исаку-сан, — начала разговор Кэйко.

— А мне казалось, что я впервые…

— Нет-нет, мы с вами уже однажды виделись. Помните, когда ваш батюшка лежал в больнице при Институте рака в Отару, вы приходили как-то его навестить?

— Да, единственный раз…

— Тогда вы и могли видеть нас с мамой в палате. Но вы ни на меня, ни на кого вообще внимания не обратили и сразу же бросились к кабинету, где вашему батюшке делали облучение кобальтом.

Благодаря присущей Кэйко манере разговора, сдобренной юмором, напряженная атмосфера в комнате разрядилась. Все трое непринужденно расселись по креслам. Харухико сильно сдал. Его шевелюра, когда-то густая, сейчас поредела, спереди надо лбом образовалась большая залысина, да и цвет волос заметно поблек. Черты налитого кровью лица и внушительные жировые отложения на животе и бедрах были прежними, но во всем его теле уже не чувствовалось былой жизненной силы и энергии. Конечно, постарел не только Харухико. И у самого Исаку голова была уже пепельного цвета, как размытая тушь старинной каллиграфической надписи. Лицо похудело, осунулось, да и весь он как-то высох. Только непокорно вздернутые густые, пышные брови роднили сводных братьев. Это были брови их отца.