Детская книга - Антония Байетт

– У меня что-то крутится в голове, – сказала Олив. – Поиск настоящего дома в волшебном мире. Поиск волшебного дома в реальном мире. Два мира, скрытые один в другом.

– Волшебник страны Оз, – сказал Штейнинг.

– Хамфри утверждает, что это аллегория биметаллизма и золотого стандарта – дорога, вымощенная золотыми кирпичами, и серебряные башмачки.

– Там есть маленький волшебник в большой машине. Мы сможем использовать марионеток или других кукол, – сказал Штерн.

– Крепость – как Темная Башня в «Сэр Роланд дошел до Темной Башни», – сказала Олив. – Глыба без единого лучика света.

– С помощью освещения можно сделать очень много, – сказал Штейнинг. – Даже в амбаре, без правильных прожекторов.

– Эти осколки сказок словно стеклышки в калейдоскопе, – сказал Штерн. – Их можно переставлять без конца, придавать им различную форму.

Пьеса вышла странная. Она выросла, как растение, из семечек-сказок, из метафор, живущих в голове у Олив. Самые первые дни лагеря ушли на стройку и перестройку. Мэриан Оукшотт взяла на себя командование армией костюмеров, которые принесли старую одежду и отрезы новой ткани, и кроили, и шили, и украшали. Вольфганг устроил мастерскую для изготовления марионеток в человеческий рост и масок. Он привлек к этой работе бесконечно изобретательного Тома. Мастерская располагалась в старом амбаре, где по-прежнему лежали тюки соломы, и Том принялся мастерить соломенного человека. Тот оказался не благодушным, как Страшила в «Стране Оз», но пустоглазым, разбухшим, угрожающим. У него была огромная голова с черными дырами глаз и ртом, неровно обшитым веревкой. Голова болталась и крутилась на тюке, изображавшем тело (больше натуральной величины), с разбухшими, как при водянке, ногами (тоже крутящимися) и коротенькими бесполезными ручками, скорее палочками, торчащими из плеч. Вольфганг сказал, что в этом создании заключается чудовищный ужас и оно должно быть одним из врагов, которых герои встречают по пути. Я буду им двигать, сказал Том. Потом оно может сгореть.

– Да, ему следовало бы сгореть, – сказал Штейнинг, любуясь чучелом, – но мы не можем рисковать с огнем в амбаре, полном детей и кукол.

– Blasebalg, – сказал Ансельм Штерн. – Я не знаю, как это по-английски.

– Мехи, – отозвался Штейнинг. – Ну конечно. Солома на ветру. Небольшой вихрь – и ничего не останется.

– А я буду человековолком, – сказал Вольфганг. – Кто-то принес меховую шубу и лису с некоторыми лапами, и я собирался их использовать для «Пестрой шкурки», но я сделаю себе проволочного Зверя, с жарким красным языком и, как вы это говорите, zuckender Schwantz и огромными раздирающими ногтями.

– Хлещущим хвостом. Когтями, – подсказал Штейнинг.

– Ja,[75] когтями. И я буду убит мечом.

– У нашей героини нет меча. Она девушка, а не женщина.

– Почему?

– Потому, что эту роль обещали моей сестре Гедде, и еще потому, что моя сестра Дороти не желает играть.

– Холодное железо, – сказал Штейнинг. – Те, кто выходит на бой с добрым народцем, или феечками, должны вооружиться холодным железом. Она берет с собой кухонный нож.

– Не хотел бы я противостоять Гедде, когда у нее в руках кухонный нож, – заметил Том.

Олив решила, что последним противником должен быть железный человек, человек-машина. Доспехи, сказал Штейнинг. Том вспомнил черного всадника в «Гарете и Линетте». Он начал читать вслух, а Олив подхватила:

Верхом на вороном, как ночь, коне,В доспехах, полночи черней, а на груди белели ребра Смерти,И шлем венчал лишенный плоти череп,Оскаленный в усмешке…

Вольфгангу понравилось. Шлем-череп, скелет-панцирь. Ага, сказал Том, но развязка неожиданна. Под черепом – цветущий юноша. Со свежим, ясным лицом. Ничего зловещего. Олив сказала, что его может сыграть Робин. А Флориан – украденного эльфами ребенка. Вольфганг сказал, что Леон может двигать фигурой Смерти. Он не умеет делать куклы, зато хорошо ими управляет.

Геранту нравилось планировать, искать подходящих исполнителей для работы. В своей городской ипостаси он настолько же умело советовался и находил компромиссы, насколько диким, неуклюжим мальчишкой был дома, на Болотах. В пабе возле Олд-Ромни он познакомился с квартирмейстером из Лиддского гарнизона и договорился, что одолжит у него несколько палаток и котлов для варки еды. Все были поражены. Герант составил расписание работы лагеря и режим дня. После завтрака – гимнастические упражнения и уроки танцев. Экскурсии по церквям. Курсы вышивки, ювелирного дела, керамики, театрального декораторства, сценического мастерства. В конце дня, перед ужином, обычно лекция.

Одну из первых лекций должен был читать Бенедикт Фладд – чтобы все желающие стать гончарами могли научиться основам. Он должен был выступать в десятинном амбаре, а Филип – сидеть за гончарным кругом на платформе рядом с ним и показывать зрителям перебивание глины, фриттование, вытягивание, наращивание, центрование, ритм гончарного круга. Чуть позже они вернутся и покажут роспись и глазуровку. А под конец лагеря – осмотрят изготовленные горшки, выберут те, что годятся для обжига, и затопят огромную бутылочную печь, для которой участники лагеря уже собирали дрова. Гораздо позже, во время не особенно содержательной беседы с Вольфгангом, Геранта посетила дикая идея: разобрать башню фей – кстати, странно похожую на бутылочную печь или печь для сушки хмеля, – пронести ее по проселочным дорогам и добавить в кучу дров, предназначенных для обжига. Вольфганг сказал, что созданная им армия – обвисшие и негнущиеся пугала, мягкие куклы в виде улыбающихся нарумяненных женщин и мужчин в соломенных шляпах и блейзерах – может вскочить, разрушить башню, выбежать наружу и помчаться по траве. Просто потрясающе вышло бы, сказал Вольфганг, если покидать в печь самих puppen. Представьте себе изумление публики. Но я не знаю, хватит ли у меня духу сжечь столько труда.

– Сожги неудачные, – сказал Герант. – Неудачные работы всегда найдутся.

Проспер Кейн, Флоренция и Имогена остановились в гостинице «Русалка» в Рае. Герант приехал, чтобы отвезти их на лекцию Бенедикта Фладда. Герант, как и вся остальная семья, предполагал, что после этого Имогена отправится к родным в Пэрчейз-хауз. За завтраком Имогена сказала низким, задушенным голосом:

– Вы ведь понимаете. Я не вернусь туда.

– Мы понимаем. Ты нужна Флоренции. Я объясню.

Когда Имогена ушла за шляпой, Флоренция сказала:

– Зря ты сказал, что мне нужна Имогена. Не нужна. Может быть, наоборот, это я ей нужна.

– Она не хочет возвращаться домой.

– Я знаю. Ты все делаешь, как она хочет. Когда она приехала, не было речи о том, что это навсегда.

– Ох, Флоренция. – Он слегка растерянно посмотрел на суровую, непреклонную дочь. – Это не навсегда. Она будет зарабатывать себе на жизнь и поселится отдельно.

– Я уверена, что мать хочет с ней повидаться, – сказала Флоренция, хотя ни в чем таком не была уверена. И с жаром добавила: – Я хочу снова в Италию, во Флоренцию. Я не хочу торчать все лето в этом убогом Дандженессе, где совершенно нечего делать.

Проспер Кейн хотел обнять дочь, рожденную во Флоренции, но тут вернулась Имогена, со шляпой – очень красивой, с огромными полями, покрытой безыскусно искусными цветами из перышек.

Когда Кейны прибыли в десятинный амбар, он был уже почти полон. В одном конце амбара возвели помост, на котором стояла кафедра, а рядом гончарный круг и стол с чашами, кувшинами, моделями – совершенными, сверкающими искусным узором и бледными, матовыми, с необожженной глазурью, и несколько кривых, уродливых, слипшихся вместе сосудов – жертв неудачного обжига.

Бенедикт Фладд и Филип вышли вместе. Зрители деликатно похлопали. Филип был одет в чистую одежду подмастерья – льняной халат, копна волос приглажена. Фладд был в чем-то среднем между халатом и мантией, полночно-синего цвета, с золотыми лампасами, в потеках глины и даже с отпечатком призрачной ладони. Окладистая викторианская борода также несла на себе глину. Фладд был в круглых очочках, придававших ему вид эксцентричного ученого. Он постоял неподвижно, глядя на зрителей, словно проверяя что-то, прежде чем начать. Его семья сидела в ряд, в полном составе: Серафита в струящихся вышитых одеждах, Помона в невинном муслине, Элси в круглой блестящей черной шляпе из соломки, чистенькая Флоренция в коричневом льняном наряде, Проспер Кейн в летнем костюме, Имогена под сенью цветочков. Фладд кивнул им и заговорил:

– Горшечников, как могильщиков, метит глина. Мы работаем с холодной плотью Земли, очищаем ее перебиванием и смешиванием, формуем пальцами и движениями ног, а затем подвергаем опасностям в печи. Мы берем то, из чего сделаны сами, и придаем ему форму, которую наш мозг находит у нас же в черепе, – не забывая, что глина есть земля и принимает только формы, свойственные ее природе. Я надеюсь показать вам, что эти формы бесконечно разнообразней фантазий большинства людей, хоть и не бесконечны, ибо и земля не бесконечна. Мы химики – мы должны знать металлы и руды, температуры и вяжущие присадки, весá и меры. Мы художники – мы должны освоить точность и размашистые росчерки, работу с кистью и резцом. Мы подобны алхимикам древности – мы используем огонь, дым, тигли, золото, серебро, даже кровь и кости, чтобы создавать сосуды – наши симулякры, наши фантазии, они же вместилища для повседневных нужд, еды и питья. Они могут быть прекрасными, несмотря на свою обыкновенность, и элегантными, несмотря на простоту…