Земля русская - Иван Афанасьевич Васильев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Время отдыха усталого тела, час безмятежных размышлений…
…Старость — вечер жизни. Кончилась суета, угасли страстишки, прожитое высветлено теплым светом мудрости. И подводишь итог жизни, как вечерний итог рабочего дня.
НАСТ
Последняя декабрьская неделя выдалась теплая. Температура «плясала» вокруг нуля: ночью ниже, днем чуть выше. Снега подтаивали и садились. Наконец в ночь на субботу небо вызвездило, ударил мороз — и земля остекленела. Куда ни глянешь — в поле, в лес — всюду белое, сверкающее, холодное стекло. Образовался наст — снежная корка. Худо стало человеку и зверю, лесной синице и озимому хлебу.
В лес не ступить: лыжи дерет, как наждаком, а без лыж ломкое стекло не держит. Лоси подпускают совсем близко, нехотя поднимутся с лежки и, ступая медленно, осторожно — наст режет ноги, — отойдут немного и опять ложатся. Тревожно перепархивают по опушке синицы. Тонкий ледок покрыл деревья, слабым клювиком не пробить его, не достать из-под коры мошку. А уснувшей под снегом озими тяжко дышать: ледяной панцирь не пропускает воздух.
Так и с человеком случается. Была добрая, отзывчивая душа, но покрылась со временем ледяной коркой равнодушия, и худо стало окружающим: ни горем поделиться, ни радость поведать, ни совета спросить. Снежный наст весна растопит, а душевная корка, бывает, на всю жизнь.
СЕРДЦЕВИНА
За зиму нежилая изба сильно настыла. Два часа жег в печи березовые поленья, пока красная ниточка термометра не поднялась к черте «двадцать». Я скинул с плеч шубу — можно садиться к столу и работать. Взял бумагу — холодная, положил руку на столешницу — холодная. Чего бы ни коснулся — от всего исходит холод. Книги, берестяной чернильный прибор, деревянный подсвечник, ватный матрац, пуховая подушка — все холодное, настывшее.
Печной огонь нагрел воздух, но не вещи. Стужа из вещей не выходит скоро, она держится внутри. Надо топить печь не один день, чтобы тепло дошло до сердцевины вещей.
Я пробую писать — ничего не получается. Нужные слова не приходят, я их позабыл. Они придут, как только оттает мое застынувшее в одиночестве сердце.
ВЬЮГА
С утра погода была вялая, словно, разминаясь со сна, гадала: то ли солнцем блеснуть, то ли вьюгой разгуляться.
Я стал на лыжи и отправился в лес. Миновал поле, березовую опушку и остановился под старыми соснами. Здесь было тихо и уютно, как в чистой, прибранной избе. Наломал сушняка, развел костерок. Бежал по хворосту бездымный огонь, падал просеянный сквозь крону снежок. В вершинах сосен мало-помалу начал зарождаться глухой протяжный шум, и вдруг разом, мгновенно, будто от исполинского удара, сосны дрогнули, сбросили белые шапки и закачались. Лес застонал. Началась суматошная снежная пляска.
Я повернул назад. Перед глазами — ни близкого поля, ни дальней деревни, ни крутого волжского берега, ни неба, ни земли. Была непроглядная, ревущая, белая круговерть. Глаза залепило, дыхание сперло. Я сделал шаг вперед, меня отодвинуло назад. «Слабо-бо… бо…» — хохотала вьюга в лицо.
Во мне проснулось забытое. Я пригнулся и мерно, чтобы хватило сил на последний рывок, пошел вперед — так учили нас ходить в атаку.
…Забытое состояние противоборства необузданной силе. Локомотив, самолет, автомобиль преодолевают за нас вьюги и ливни. Мы — пассажиры. Мы — зрители. Не силу мышц и духа испытывает стихия, а надежность железа.
Обретая — теряем.
СВЕТЛЫЕ МЕТЕЛИ
Пошло на вторую половину марта, пора бы ручьям звенеть, а метут метели. Целый день с ровной упругой силой дует ветер и сучит белую пряжу. В десяти шагах не видно дороги, но вокруг удивительно светло. Мириады снежинок несут в себе микроскопические заряды яркого солнечного света, а у самой земли подкрашиваются отражением сиреневых березников, охряно-зеленых сосен, акварельно прозрачных осинников — и получается светлая мартовская метель. К тому же на улице не стыло, не морозно, а по-весеннему тепло, и метель кажется веселой забавой природы. Застигнутый метелью путник шагает враспашку, шапка сбита на затылок, глаз не жмурит, на лице восторг — поет душа у человека!
Метели принято считать ненастьем. А бывает, что и душу веселят.
СОЛНЕЧНЫЙ БУГОР
Кругом еще белые снега, по ночам с черного звездного неба падают морозы, но в полуденные часы солнце так припекает, что на околице, за сенными сараями, вытаял бугорок земли, похожий на лоскут мокрого серого войлока, — наша долгожданная радость.
Засидевшиеся в зимних избах, мы бежим за сараи, с любопытством разглядываем первую сушу, потом, скинув надоевшие валенцы, пробуем ее голыми пятками и визжим от восторга.
День ото дня бугорок поднимается, он словно бы выпирает из белого покрова, снежная кромка спускается все ниже и ниже, завоеванная нами суша ширится — и начинаются потехи в пятнашки, в чехарду, в чижика. Целительная сила оживающей земли через голые наши пятки входит в нас, и мы, ослабшие на скудном зимнем харче, бледные, как ростки картошки, которую матери по утрам достают из подвалов, вдруг оживаем, неугомонно носимся по косогору, пока не покличут домой, и мы засыпаем на соломенных постелях, как принцы на пуховиках. Лица наши начинают буреть и шелушиться, головы уже не кружатся от вольного духа, ноги обретают устойчивую упругость, а маленькие сердчишки, по-воробьиному трепыхавшиеся в первый выход, начинают стучать ровно и сильно. Ржаной хлеб да солнечный бугор были вторыми, после материнской груди, нашими кормильцами.
Сколько согнало с той поры снегов, сколько утекло в бурные реки чистой снеговицы, а вид первой вытаявшей земли и сейчас, на склоне лет, наполняет душу и тело живительной силой, и по-прежнему глядишь на солнечный бугор с надеждой, правда теперь уже разбавленной легкой, как парок от тающих снегов, грустью.
РЕКА И ЛОЗА
Устье Дёржи заполонил лозняк. Он любит воду и лезет к реке, подвергаясь каждое половодье опасности быть вырванным с корнями. Свирепая вода гнет, стелет, крутит лозу, заваливает бревнами, гниющим тростником, песком. Страшно поглядеть, когда схлынет вода, — таким жалким, растрепанным, измочаленным выглядит кустарник.
Но придет тепло, и молодые побеги потянутся вверх, зазеленеют густо, примут в свою непролазность соловьев, чтобы воспели они торжество жизни. Под соловьиные песни старые, кажется, совсем похороненные под наносом ветки выстрелят к свету, к теплу тысячами новых ростков, которые вымахают за лето до метра в длину, — будто и не бушевала над лозняком осатанелая вода.
Не пробиваемые солнцем кусты хранят от иссушения воду. Без лозы река умерла бы. Без воды не станет жить и лоза. Страдая каждую весну от опустошительного буйства
