Нежный бар. История взросления, преодоления и любви - Джон Джозеф Мёрингер

– Поверь мне. Тут нет ничего страшного, Джей Ар. Ты понятия не имеешь, что такое ошибка.

Глава 37. Боб-коп

С окончанием стажировки пришел конец и моему воздержанию. Я снова стал завсегдатаем «Публиканов», мстя за пропуск. Я закопался в баре, забаррикадировался в нем, стал почти предметом мебели, как музыкальный автомат и Твоюжмать. Я ел в «Публиканах», оплачивал счета из «Публиканов», звонил из «Публиканов», отмечал праздники в «Публиканах», читал, писал и смотрел телевизор в «Публиканах». На письмах я даже указывал «Публиканы» в качестве обратного адреса. Я делал это нарочно и даже не лгал.

Я нуждался, как в пище и воде, в ежедневных приветствиях, в шуме и столпотворении вокруг, которые словно подтверждали, что все в порядке и со мной, и с миром.

– У меня сейчас ширинка лопнет, – говорил один бармен, – только погляди на эту кошечку!

– Как дела в Глокка Морре в этот прекрасный день? – спрашивал другой.

– Смотрите-ка. Кто. Здесь, – здоровался дядя Чарли – моя любимая фраза.

Как-то раз, входя в двери, я увидел за стойкой Джоуи Ди. Он оторвал глаза от своей газеты.

– Это место похоже на липкую ленту от мух, – сказал он, усмехаясь. – Ловит всех, кто порхает в воздухе.

Я указал ему на Боба-Копа.

– Наверное, поэтому тут вечно кто-то жужжит.

Боб-Коп хохотнул, и Джоуи Ди хлопнул в ладоши.

– С чертовым возвращением! – сказал он, Счертовымвозвращением, и мой вечер был сделан.

Иногда бар казался мне лучшим местом в мире, иногда – собственно миром. После одного особенно изматывающего дня в «Таймс» я обнаружил несколько парней, рассевшихся кружком у того конца стойки, где работал дядя Чарли. Они расставили свои коктейли и закуски так, чтобы те изображали Солнечную систему, с лимоном вместо солнца, и теперь двигали вокруг него оливку, объясняя друг другу, почему в Нью-Йорке темнеет раньше, чем в Калифорнии, почему сменяются времена года и сколько у нас тысячелетий в запасе до того, как все полетит в тартарары. Я стоял у них за спиной, позволяя беседе течь свободно. Что такое черная дыра? Штука, которая засасывает все на своем пути. Типа как моя бывшая? Надо рассказать ей, как ты ее назвал. Нет, черная дыра – это как Большой каньон с повышенной гравиданцией. Не гравиданцией, балда, гравитацией. А я как сказал? Думай об этом так – гравитация держит всю Вселенную, и твою бывшую тоже. Не бери маслину вместо Земли, ненавижу маслины. Что ты имеешь против маслин? В них же косточки – не люблю еду, которая сопротивляется. Кто из вас, придурки, сожрал Марс? Извини, если я вижу вишню, я ее ем. И вообще, каких размеров эта чертова Земля? Двадцать пять тысяч миль по экватору? Да ее же пешком можно обойти! Вот только ты и до угла за газетой дойти не можешь. Хочешь сказать, этот бар сейчас несется со скоростью шестьдесят семь тысяч миль в час? Неудивительно, что у меня так кружится голова.

Парни перестали болтать и изумленно уставились на свою импровизированную Солнечную систему. Единственными звуками были их сухой кашель, чирканье спички, голос Эллы Фитцджеральд из музыкального автомата, и мне на мгновение показалось, что я и правда чувствую, как «Публиканы» мчатся сквозь космос.

Я нуждался в непредсказуемости «Публиканов». Однажды ночью в бар заглянул знаменитый актер. Его мать жила неподалеку, и он приехал ее навестить. Все смотрели на него, не в силах ничего с собой поделать. Актер снимался в классических фильмах, с величайшими звездами своего поколения, и вот он тут, в «Публиканах», просит стакан гоголь-моголя. Он сказал дяде Чарли, что всегда смазывает желудок гоголь-моголем, прежде чем как следует напиться. Ближе к рассвету дядя Чарли стал дразнить актера, припоминая ему гоголь-моголь, и говорить, что никакой он не мачо по сравнению с другими актерами-мужчинами, с которыми тот работал. Актер не понял чувства юмора дяди Чарли, и эти слова его задели. Он забрался на барную стойку и отжимался от нее, пока дядя Чарли не забрал свое замечание обратно и не заверил актера, что он самый мужественный из всех мужчин в киноиндустрии.

Я нуждался в тишине «Публиканов». Мое самое теплое воспоминание – это туманные, дождливые воскресные вечера сразу по окончании стажировки, когда в баре было пусто, и лишь пара человек доедала в ресторанном зале свой обед. Я сидел над тарелкой с яичницей и читал книжное обозрение, пока Мэйпс, воскресный бармен, отмывал бокалы в мыльной воде. У меня было такое ощущение, будто я оказался в своей любимой картине Хоппера. «Полуночники». Мэйпс со своим птичьим профилем напоминал одного из персонажей, склонившегося над раковиной. Он передвинул барный табурет и стал натирать латунные буквы, «Публиканы», над стойкой, а я смотрел на него и завидовал его сосредоточенности. Вот бы мне научиться так фокусироваться на словах, как он на буквах, сказал я Мэйпсу. Он кивнул. Много лет спустя я понял, что Мэйпс ни разу не сказал мне ни слова.

В один из таких тихих воскресных дней я услышал, как кто-то воскликнул у меня за спиной:

– Джуниор!

Обернувшись, я увидел Джимбо, бывшего официанта с лицом херувимчика, который вернулся домой из колледжа. С чего это ему пришло в голову звать меня Джуниором? Никто, кроме Стива, не обращался ко мне так. И тут я вспомнил, что Стив стал почти что отцом для Джимбо, родители которого развелись, когда тот был совсем маленький. Наверное, Джимбо слышал, как Стив называл меня Джуниором, а