Записки мертвеца - Георгий Апальков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Никто не решался ответить. Тогда сержант продолжил сам:
— Нужно это для того, чтобы ни у кого не было соблазна с кем-нибудь за что-то поквитаться, по воле случая встав в пару со своим недругом. Сделать этого не получится. Про наказание за дружественный огонь, я думаю, все в курсе.
Я вспомнил расстрел Громова, которого убили за то, что он самовольно расправился с дезертиром. Тут же, я не мог не вспомнить про Тоху, которого прямо сейчас, где-то там, неподалёку от штаба, вводят в курс дела и объясняют здешние порядки. Тоху, который, нужным образом зарекомендовав себя на первых порах, может остаться жить здесь, наравне со всеми! Всё, что ему нужно — это не делать ничего, что нарушало бы старковские правила, и только! В этом случае самое страшное, что будет его ждать — это тюрьма после того, как в городе всё снова придёт в норму. А как скоро это произойдёт — большой вопрос. В любом случае, Тоха сядет в тот же день, когда мы будем демобилизованы, и тогда я был убеждён, то ни того, ни другого не случится никогда.
Мысль моя блуждала. Возможно, виной всему был недосып, а возможно — количество обрушившихся за последние дни событий. Я ушёл в свои думы о Громове, о Тохе, о человеке из Восхода, об Аркадии и Ангелине — обо всём на свете, и инструктаж сержанта уже не слушал. Впрочем, дальше он был недолгим.
— Ну всё, строиться выходим, фронтом на Урал! — скомандовал капитан Смирнов, и перекур был окончен, а вместе с ним и инструктаж так называемых барабанщиков.
В Урале было тесно. Всю нашу роту стремились уместить в одну машину, чтобы не посылать слишком много техники на одну задачу. Бронемашин, следовавших с нами, правда, было хоть отбавляй. Они должны были пройти по проспекту Второго сентября в две волны: в первой машин было три, во второй — две. Каждая машина представляла собой бронированного монстра на четырёх колёсах, с огромными пушками на крыше. Не знаю, что там был за калибр, и не знаю доподлинно, какая была тактика действий у экипажа: может, вдобавок ко всем имевшимся орудиям они задействовали ещё и гранаты или какую-то другую взрывчатку. Трудно сказать. Помню только, как мы прождали около двух часов, прежде чем машины вернутся с рейда и скажут, что дело их сделано.
Ожидали мы на заправочной станции, неподалёку от перекрёстка, на котором проспект Второго сентября сливался с трактом, соединявшим центральную часть города с моим районом. Смирнов для вида запретил нам трогать что-либо в магазинчике при заправке. Однако все всё понимали, и он — тоже всё понимал. Ну как солдат удержится от того, чтобы не утащить сладкую, манящую шоколадку со стойки возле прилавка? Кормили нас, конечно, исправно, но сахар… О, сахар стал для нас новым видом наркотика. Даже после конца света пища в батальоне Старкова более-менее соответствовала прежним армейским стандартам, которые, по всей видимости, предполагали максимальную — порой даже гротескную — пресность всего, что должен был проглотить отдельно взятый военнослужащий за завтраком, обедом или ужином. Пища была питательной, но совершенно безвкусной. Поэтому приправы — что соль, что перец, что сахар — были и в Знаменском, и тут, в городском пункте дислокации, на вес золота. Потому-то многие солдаты и мечтали получить постоянную работу где-нибудь вдали от штаба. Такое положение предполагало автономный поиск пропитания: то есть, для выездных миссий Старков лично санкционировал некую лёгкую форму мародёрства с вытекающим из неё опустошением полок близлежащих магазинов. А автономный поиск пропитания предполагал автономное определение рациона. И уж тут солдат мог оторваться по полной. Для нас такой санкции Старков не давал, как, впрочем, и не запрещал что-то вроде невинного воровства жвачки или шоколада. Однако Смирнов решил, что лучше переглядеть, чем недоглядеть. Поэтому вкусности из магазинчика мы поедали тайно, выходя на улицу под различными предлогами.
Когда пришёл мой черёд поживиться газировкой, я вышел из магазина и спрятался за углом. Газировка громко пшикнула, едва я её открыл, чем изрядно напугала меня. На всякий случай я посмотрел по сторонам и ещё раз проверил, не пришёл ли на мой звук капитан Смирнов или ещё хуже — старшина роты. Не обнаружив никого из них, я принялся пить. Наслаждаясь сладкой шипучей амброзией, я смотрел на тракт, который выглядел теперь иначе, чем в ту пору, когда я ехал к Ириному дому. Теперь по нему то и дело проезжала техника: военные автомобили, гражданские бульдозеры и фуры с прицепами — всё то, что участвовало либо в расчистке дороги от разбитых тачек, либо в наведении новых баррикад, преграждавших улицы, сливающиеся с трактом. Похоже, что сам тракт — по крайней мере, на каком-то своём протяжении — уже был зачищен: уж очень уверенно по нему сновали бульдозеры без сопровождения боевых машин. Нам обо всём ходе операции и о положении общей картины, понятное дело, никто не докладывал, а сплетни собирать нам, новичкам, было некогда. Поэтому нить событий я потерял по прибытии сюда, и перестал следить за свежими новостями в деле освобождения города после того, как покинул Знаменское. Теперь я был в курсе лишь того, в чём принимал непосредственное участие, и свидетелем чего становился лично. Может, если бы мы чуть позже закончили с трупами в парке аттракционов, я бы так ничего толком и не узнал о Радуге и о том, что Аркадию с Ангелиной посчастливилось уцелеть в ней.
— Ты там будь поаккуратнее, — напугала меня Ира, появившаяся из ниоткуда со своим напутствием. Я вздрогнул, едва не расплескав газировку, и в спешке проглотил то, что уже набрал в рот. Вышел большой, неприятный глоток, который, казалось, вот-вот разорвёт пищевод на части. Но, едва напиток оказался в желудке, мне полегчало, и ко мне вернулся дар речи.
— Да всё нормально будет, — ответил я.
— Ты чего так скривился?
— А-а, так, ерунда: кола поперёк горла встала.
Ира обняла меня и, кажется, впервые за долгое время я почувствовал её нежность. Мы обнимались и раньше, и целовались — тоже, и даже
