Знаменитые писатели Запада. 55 портретов - Юрий Безелянский

Давид Самойлов: «Для нас американская литература как образцовая начала сознаваться через Хемингуэя, который лет 15–20 был чуть ли не самым любимым писателем. Это место Хемингуэй занял в 30-e годы. И утратил, вытесненный Томасом Манном, Фолкнером, отчасти Кафкой, которого мы долго знали лишь понаслышке.

Видимо, ни одного из названных писателей мы не полюбили с той силой, с какой любили Хемингуэя, который нам представлялся еще и образцом современного характера… Любовь к Хемингуэю в нашей стране было любовью романтической. Она несколько напоминает русский байронизм XIX века. Подобно прадедам, накидывающим гарольдов плащ, советские читатели тянулись к далекому Хемингуэю. Некоторые литераторы пытались копировать его рубленые, короткие фразы. Однако привлекал не только стиль, но и поведение его героев, его собственные поступки».

«Сквозь летящей, неживой, неестественный, неостанавливающийся, бредовый мир пьянства, дансингов, застольной болтовни вдруг проступают вперед перед ними (героями — Ю.Б.) видения реальной и могущественной красоты природы и человека», — писал Юрий Олеша в рецензии 1936 года на роман «Фиеста».

Но то — писатели, а рядовые читатели? Они, выражаясь современным языком, тащились от героев Хемингуэя. Юрий Буйда в одной из статей в еженедельнике «Новое время» (1999) писал:

«Влияние творчества Хемингуэя на советскую литературу, на образ жизни советской интеллигенции было огромным в 50–60-е годы. Именно в те годы, когда размытый иррациональный групповой героизм обрыдл дальше некуда. Юрий Нагибин, Булат Окуджава и некоторые другие писатели и кинематографисты попытались хоть как-то изменить ситуацию. Ну, надоел омассовленный героизм („если страна прикажет стать героем, у нас героем становится любой“ — большей дичи и вообразить нельзя) и назначенные герои вроде Зои Космодемьянской, так и не успевшей поджечь вражескую конюшню, но в соответствии с религиозно-коммунистическим каноном ставшей национальной героиней… В искусстве возникло целое направление, эксплуатировавшее „геолого-альпинисткую“ тему. Брадатые герои бодро „захемингуэли“ на целлулоидные горные вершины, откуда легче просматривались родимые пятна капитализма на чистом теле общества…

Смутное недовольство персонажа прозябаньем в свинячьем болоте, в отсутствие внешнего врага, пробуждало нового оппортуниста искать форму приспособления в этой жизни, и он, сунув портрет „старика Хэма“ в рюкзак, бежал в страну „простых мужественных людей“ — туда, куда его родителей еще недавно гнали под конвоем…»

Хемингуэй был любим шестидесятниками, они называли его просто Хэм. «Ham-and-eggs» — ветчина с яйцами — завтрак настоящих мужчин: первопроходцев, золотоискателей и журналистов-стрингеров. Кумир для подражания. И тут просто просится отрывок из рассказа Хэма «Белые слоны»:

«— Все это могло быть нашим, — сказала девушка. — Все могло быть нашим, но мы сами виноваты, что это с каждым днем становится все более невозможным.

— Что ты говоришь?

— Я говорю, что все могло быть нашим.

— Все и так наше.

— Нет. Не наше.

— Весь мир наш».

Боже, как хотелось советским людям, чтобы весь мир был «наш». Не наш в смысле красной империи, а наш в смысле доступности. Об этом грезили во времена железного занавеса. Выехать на Запад было не дано, но зато было можно освоить хэмовский стиль — трубки, женщины, спорт, оружие, хорошая литература. И Хемингуэем бредили…

А теперь мнение Дмитрия Быкова:

«Многие интеллигенты (и особенно интеллигентки) держали фото Хэма в свитере грубой вязки — но не потому, что им уж так нравилась его скупая проза, и не из любви к его рыбалкам, сафари, парижским кафе, быстрым ручьям и немногословным диалогам. Хэма держали не как икону, а как талисман. В нем было что-то ободряющее и защищающее, русский интеллигент, какого бы свитера он ни натянул и на какую бы охоту ни поехал, в душе существо рефлектирующее и не особенно храброе. Герои получались из немногих. Фото Хемингуэя ставили на шкаф как пример, напоминание, да и просто как оберег, — как символ несломленного духа и нескомпрометированных ценностей. Этот писатель поучаствовал во всех самых грязных и страшных катаклизмах своего века, от Первой мировой войны до кубинской революции. И отовсюду вышел чист, да еще вынес первоклассные тексты…» («Вечерний клуб», 24 июля 1999).

А далее Быков высоко оценил хемингуэевский мачизм и выдал провокационную концовку: «…Да сегодня перечитать Хемингуэя — значит расписаться в собственной непреодолимой гнусности, раз ты живешь в такой среде и все еще жив!»

В том же 1999 году молодые поклонники писателя устроили акцию «Хемингуэй приехал в Москву». Смысл акции: а если бы Хемингуэй в 99-м году захотел приехать в столицу, то что? После общего собрания в Александровском саду толпа рассредоточилась по центру города, задавая прохожим вопросы типа: «Хемингуэй здесь уже проезжал?», «Вы не знаете, он уже в гостиницу поехал?», «Не в курсе, его в Думу сегодня повезут?» и находились такие, кто действительно видел, как «такой большой, с седой бородой» садился в машину с мигалками и ехал по направлению к Манежной.

Как говорится, молодежь прикалывалась.

Увы, Хемингуэй никогда не приезжал в Москву. В 1939 году он писал Кашкину: «Мне очень хочется повидать Вас и побывать в СССР». Однако Хэм так и не приехал.

После выхода романа «По ком звонит колокол» в журнале «Интернациональная литература» появилось открытое письмо участников интернациональных бригад Испанской республиканской армии, в котором было заявлено, что «мы отвергаем книгу как искажение подлинной картины войны в Испании». Перевод «Колокола» был заморожен, бродили слухи, будто рукопись перевода прочитал Сталин и сказал: «Интересно. Печатать нельзя». Но копии рукописи уже разлетелись по разным городам. А потом грянула Великая Отечественная, и среди писателей была уверенность: «Вот кончится война, наверно, многие напишут настоящие книги. Как Хемингуэй…»

Переводчица Зонина вспоминала о настроениях начала войны среди молодых: «Нужно было быть, как Джордан. Нужна была во что бы то ни стало справедливость, справедливость была дороже жизни».

В первое десятилетие после Победы американская литература в СССР исчерпывалась тремя именами: Теодор Драйзер, Говард Фаст и Митчел Уилсон. Что касается Хемингуэя, то его книги в течение 16 лет (1939–1955) у нас не издавались. Как вещал журнал «Знамя»: «…Хемингуэй не оказался на уровне передовых идей, область которых он затрагивает…» (1947). Однако Хемингуэя продолжали читать: его книги уцелели в библиотеках, государственных и частных.