Рахиль - Андрей Геласимов

- Стой там! - прикрикнул на него Головачев. - И не смей больше мне врать.

- Мы выучили его уже два раза! Ты все забыл.

- Я ничего не забываю. Это ты неправильно делаешь ударение.

Он снова повернулся ко мне.

- Как, вы говорите, ваша фамилия?

- Койфман. Мы были знакомы в начале шестидесятых годов. В шестьдесят втором, если точнее.

- В шестьдесят втором? - Он поднял брови и кивнул. - У меня тогда родилась последняя дочь. Мать вот этого пройдохи. Стоять!

Я вздрогнул, но тут же понял, что он кричит не на меня. Просто мальчик у стены попытался дотянуться до вазы с печеньем.

- Бездельник! Ничего не получишь, пока не выучишь стих!

- Я уже два раза его рассказал!

- Не ври.

Он снова повернулся ко мне.

- Так, вы говорите, ваша фамилия - Койфман? Отлично вас помню. Вы были тогда очень известный спортсмен. Кажется, ваш брат у меня лечился. Мания преследования и депрессивный психоз. Чем теперь занимаетесь?

Он смотрел мне в лицо и рассеянно улыбался. Не дождавшись ответа, повернулся к своему внуку.

- Давай с самого начала. Ты видишь - ко мне пришли. Нельзя долго держать человека.

Они снова начали препираться, а я смотрел на мальчика и вспоминал лицо доктора Головачева, когда он показывал мне свою новорожденную дочь. Тридцать лет назад я сидел в этой же комнате, и он вынес ее из спальни, чтобы похвастаться. Впрочем, возможно, у него были другие цели. Я в тот момент еще не знал, что они сделали с Любой в своей больнице. Не только с ее головой, но и с ее телом. Поэтому, быть может, он вынес свою дочь в качестве утешения. В качестве приза за то, чего я так и не получил.

У нее было сморщенное лицо, скрипучий голос и крошечные дрожащие руки, а теперь ее сын стоял у стены и читал наизусть Языкова.

- Неправильное ударение! - останавливал его Головачев. - На второй слог! На второй слог бей - я тебе говорю!

И мальчик уныло принимался декламировать с самого начала:

Громадные тучи нависли широко

Над морем и скрыли блистательный день.

- Вот видишь! - радовался Головачев. - Второй слог ударный в "широко". Второй, а не последний.

- Дурацкое стихотворение, - отвечал мальчик.

- А я тебе говорю - все дело во втором слоге.

- Я уже читал с таким ударением. Сегодня утром и потом в обед.

- Не ври. Я бы запомнил. Всегда хочешь меня обмануть.

Когда он заставил внука читать стихотворение в пятый раз, я окончательно понял, что мальчик не лжет. Головачев действительно ничего не помнил. Он слушал декламацию внука, добивался правильного ударения, поворачивался ко мне, спрашивал о моих прежних успехах в гребле, а потом снова требовал, чтобы мальчик прочел наконец это несчастное стихотворение так как надо. К пятому разу мне показалось, что я опять попал в сумасшедший дом. При этом больше всего удивляло поведение мальчика. Он хоть и сопротивлялся, но все же читал каждый раз эту историю про тучи над морем и терпеливо выслушивал потом бесконечно повторяющиеся замечания деда.

- Вот так! - говорил Головачев довольным голосом. - А теперь давай послушаем, как ты выучил стихотворение.

Я собирался уже встать и уйти, но в прихожей в этот момент хлопнула дверь.

- Ну что? - сказала, входя в комнату, раскрасневшаяся от мороза и быстрой ходьбы молодая некрасивая женщина. - Сколько раз он поел?

Судя по всему, это была та самая девочка, которую Головачев вынес мне в эту комнату тридцать лет назад.

- Ни разу, - ответил мальчик. - Я читаю ему стихотворение.

- Молодец! Можешь теперь отдохнуть. Если хочешь, беги во двор. Там Сережка с Наташей катаются на коньках. Спрашивали - выйдешь ли ты.

- Выйду. - Мальчик кивнул головой и убежал в другую комнату.

- Простите, - сказала она мне. - Я только пальто сниму.

Когда она исчезла в прихожей, Головачев потянул меня за рукав.

- Подайте мне печенье, пожалуйста. И скажите им, что это вы съели. Вы ведь спортсмен, вам нужны калории. А то они не кормят меня совсем.

Я поднялся со стула и передал ему всю вазу. Пора было уходить.

- Вы извините, что никто вас не предупредил, - сказала мне в прихожей его дочь. - Просто вы позвонили, когда меня не было дома. Знаете, предновогодние хлопоты и на работе как всегда аврал.

- Ничего, - сказал я. - Все в порядке. В любом случае надо было его навестить.

Она тяжело вздохнула и потерла ладонью свой некрасивый, сильно закругляющийся к корням волос лоб. От этого движения стало заметно, насколько она устала.

- Он ничего не помнит. И, главное, он не помнит, что уже поел. Приходится просить Кольку, чтобы отвлекал его. Врачи говорят - надо быть осторожней. Он ест без остановки. От этого можно ведь умереть.

- Да, да, от вас дождешься, - ворчливо сказал Головачев, появляясь у нее за спиной с вазой печенья в руках. - А вы заходите еще. Расскажете мне про греблю. Мне в юности очень нравились такие вещи.

Он стоял за спиной своей дочери, но при этом его как будто не было здесь. Как будто он вышел из своего собственного тела и позабыл закрыть за собой дверь. От этого тело все еще на что-то надеялось и не бросало жить, однако окружающим эта надежда, судя по всему, была уже в тягость.

- А вы зачем приходили? - неожиданно спросил он, когда я уже стоял на пороге.

- Просто так... Хотел повидаться, - сказал я, немного помедлив.

Рассказывать о Дине теперь не имело смысла. К тому же я понял, что она все равно бы не согласилась. Выдавать себя за сумасшедшую было не в ее стиле. Этой девушке хватало своих собственных сдвигов. Впрочем, от судебного разбирательства они, к сожалению, освободить ее не могли. Необходимо было срочно искать другой выход.

* * *

- Да я бы все равно не смогла в сумасшедший дом, - сказала Дина, опускаясь в кресло напротив меня. - Они же там таблетки такие дают. Без таблеток диагноз никто ставить не будет.

Кресло, в котором она сейчас сидела, я купил восемь лет назад. Володька тогда прибежал с тренировки пораньше, крутился под ногами у грузчиков, пока его заносили, хлопал дверью в подъезд, потом забрался в это кресло с ногами и заявил, что будет делать уроки только в нем.

Настоящая кожа. Денег за защиту докторской ждали почти год. Зато сразу так много, что можно было не работать еще столько же. Хотя Вера хотела итальянскую мебель на кухню. Говорила - стыдно людей приглашать. Но перед кем там уже было стыдиться? К сорока четырем годам не то что друзья, знакомые почти все исчезли. Кто спился, кто умер, а кто дулся из-за этой самой защиты. Те, для кого "докторская" так и осталась навсегда колбасой. Поэтому решено было жить без кухни. За отсутствием посторонних и многочисленных тех, кто мог ее оценить. И позавидовать, разумеется. Поскольку я чувствовал, что для торжественной Веры это тоже было немаловажно. Видел по ее глазам и раскрасневшемуся лицу. Потому что, когда заносили кресло, лицо у нее раскраснелось. Пусть даже это кресло и было собрано ловкими мебельными мастерами в расчете на восхищение всего лишь одного скромного соседа по лестничной клетке. Который в нужный момент случайно вышел к лифту и сделал необходимое выражение лица.

А теперь со своим большим животом в этом кресле сидела Дина, только что выслушавшая мой рассказ о том, как время и обстоятельства обошлись с доктором Головачевым.

Правда, я еще думал при этом, что в его слабоумии отчасти был виновен он сам, - иначе где же тогда справедливость? - но Дине об этом говорить не стал. Все эти концепции о воздаянии придуманы не для беременных женщин. Их забота - доставлять обратно то, что увез Харон. В области компенсаций они и так делают все, что могут.

- Нет, эти таблетки беременным нельзя, - сказала Дина. - Или тогда надо делать аборт. Нормального ребенка после таких таблеток родить невозможно. Получится какой-нибудь урод. Или уродка.

- Да, да, - сказал я. - Мне это как-то не пришло в голову.

- Так что зря вы ездили к своему сумасшедшему доктору. Но все равно спасибо... - Она помолчала несколько секунд и задумчиво потрогала свой живот. - Володька уже которую ночь не спит. Говорит, что тоже со мной в тюрьму поедет. А вы откуда его знаете?

- Кого? - удивился я. - Володьку?

- Да нет. - Она даже засмеялась чуть-чуть. - Вашего доктора.

- А-а! - Я кивнул головой. - Да так... Работали вместе...

Мы помолчали, и она бросила взгляд на часы.

- Торопишься? - сказал я.

- Нет. Просто... одну программу жду по телевизору... А дочь, вы говорите, у него некрасивая?

- Ну да, некрасивая. У нее лоб вот тут, - я показал пальцем, - слишком скошен. Такой признак вырождения... Слабая генетика. Головачев, наверное, из-за этого в конце концов стал таким.

- Из-за лба своей дочери?

- Нет, конечно! - Я улыбнулся. - Очевидно, генетический код в их семье несет какие-то погрешности. У разных поколений это проявляется по-разному.

- И поэтому у него некрасивая дочь?

- В том числе.

Дина недоверчиво покачала головой.

- А на улице?

- Что на улице? - сказал я.

- На улице так много некрасивых людей. Неужели у них у всех плохая генетика?