Рахиль - Андрей Геласимов

- Что на улице? - сказал я.

- На улице так много некрасивых людей. Неужели у них у всех плохая генетика?

- Тебя стали занимать абстрактные проблемы?

Мне захотелось съязвить, что прежде ее волновали только продукты, которые можно украсть, но я промолчал. Ворованную колбасу мы ели все вместе. Ignorantia non est argumentum. Что в переводе на позднерусский означает: "Меньше знаешь - все равно не дольше живешь".

- Нет, правда, интересно, - сказала она.

- На самом деле, - вздохнул я, - это такое большое несчастье. На массовом уровне оно превращается в Великий Секрет Отсутствия Красоты. Все слова с больших букв. - Я прочертил в воздухе пальцем эти большие буквы. Платон, в общем-то, намекал на это, но его мало кто понял. Просто считали идеалистом. Им так было легче.

- Кому?

- Некрасивым людям. Им надо как-то защищаться. Оправдывать свое житье-бытье. Вернее, нам.

- Нет, вы красивый. - Она улыбнулась и покачала головой. - И Володька красивый тоже. Он в вас. Потому что Вера Андреевна... она такая... не очень красивая... А Володька у вас получился классный. На курсе все девчонки завидуют. Я его специально приводила туда. А он не понимал. Говорил: зачем ты мне назначаешь свидание у себя в институте?

Она откинула голову чуть назад и засмеялась.

- Нет, Вера Андреевна не некрасивая, - сказал я. - Просто секрет отсутствия красоты распадается на такие компактные персональные истории. Как запертые изнутри купе в поезде. Уютные, кстати. Особенно по вечерам. Лампочки в темноте светятся. Десятки тысяч историй. Все они прописаны в печальных тонах. И в каждом этом глухом купе с лампочкой сидит по одному грустному человеку. При этом все едут в одну сторону. То есть они, в общем-то, вместе, но каждый совершенно индивидуально грустит и хандрит, потому что думает, что он несчастлив. То есть у него не хватает того и того, и еще ему хочется этого. Но он всегда забывает о том, что у него уже есть. Всегда. Это такой закон. То, что ты получил, оно сразу исчезло. Можно было и не стараться. Как дым.

Дина внимательно посмотрела на то, как я показываю руками дым, и покачала головой.

- Но, правда, ведь хочется чего-то еще. Того, что есть, - этого всегда мало.

- Да нет же! - Я почему-то заволновался и даже вскочил на ноги. - Бог дает человеку так много, что, на самом деле, все, что нужно для счастья, это лишь согласиться. Сказать - да, я согласен, я счастлив, у меня уже так много всего! Надо просто иметь силы, чтобы признать это. Господи! Ну неужели же непонятно?!

- А вы? - сказала она.

- Что я?

- Вам ведь тоже всегда мало.

Прямо напротив меня на стене висело большое зеркало. Я постарался как можно быстрей отвернуться от Дины, но вдруг наткнулся на свой собственный взгляд.

Интересно, успела ли Горгона Медуза удивиться, когда увидела свое отражение в сверкающем щите грека? Черт бы побрал всех Персеев! Превращаюсь в камень.

Изучив таинственную жизнь минералов и не дождавшись ответа, Дина опять посмотрела на часы.

- Сейчас уже Володька придет. И Вера Андреевна. Вам пора уходить.

Я промолчал. Статуи не разговаривают.

- Вы не обижаетесь на него за то, что он вас из квартиры выгнал?

Она не испытывала к каменным истуканам ни малейшего сострадания. O tempora! O mores!

Таких, как она, нельзя подпускать к острову Пасхи. На пушечный выстрел. Нельзя подвергать нас такой опасности.

- Хотите, я принесу ваше пальто?

Нормальный акт вандализма. Осквернение памятников старины.

Потолстевший Дон Гуан превращается наполовину (верхнюю, разумеется, поскольку нижняя, по его гнусным расчетам, может ему еще пригодится) в Каменного Гостя, вежливо прощается и уходит со сцены. Занавес. Зрители встают со своих мест и начинают неодобрительно кашлять.

* * *

- Простите, Святослав Семенович, - сказал после лекции коренастый большеголовый студент, имени которого я не мог запомнить уже почти два семестра. - Все-таки не совсем понятна мысль Фолкнера о том, что прошлого не существует. Не могли бы вы пояснить?

Такие бывают. На курсе их обычно человека два-три. Стараются обратить внимание. Все правильно - сессия на носу.

Остальные гурьбой столпились у выхода. Толкаются и хихикают. Знают, что сдадут и так. Ниже четверки я никому не ставлю. Мне все равно - читали они "Свет в августе" или нет. Думаю, что Фолкнеру, в принципе, тоже.

Но этот не уходит, стоит. На лице - пытливое выражение. Видимо, хочет "отлично". Зануда.

Я собрал свои листочки в портфель и пошел к двери. Эти смешливые расступились.

- Святослав Семенович... - У него в голосе недоумение, как будто я ему деньги должен.

Не должен. Лекция идет в два приема по сорок минут. Между ними пять минут перерыва. Мои законные триста секунд. Триста секунд на молчание. На смотрение прямо перед собой в попытке увидеть то, чего не существует. Вокруг - хихиканье, бутерброды и толкотня. Пять минут. Не больше. По-новогоднему круглое счастливое лицо Люси Гурченко ни при чем. Не подходит.

До Натальи эти пять минут можно было проводить в деканате.

Но если Фолкнер все-таки прав и прошлого действительно не существует, то сейчас, именно в этот момент, я не только спускался по институтской лестнице, кивая в ответ на все эти бессмысленные студенческие "здрасьте", но и покупал то самое кресло, и поднимался к себе в квартиру с толстым свертком, перевязанным голубой лентой, а сзади - бледная и немного растерянная Вера, а в свертке - безымянное существо, но голубая лента означает, что сын. И еще в этот же самый момент я стою к Вере спиной, телефонная трубка в руке. Нагрелась, но я ее не отпускаю, и надо быстро наврать что-то, потому что звонила Наталья, и до метро всего пять минут, и очень хочется, и, может быть, лучше вообще повернуться и сказать правду, но я не говорю ничего - так лучше, нельзя причинять боль тем, кого ты уже не любишь, вернее, никогда не любил, просто так получилось.

По Фолкнеру выходило, что я, множественный, как те песчинки, о которых говорилось сынам Израилевым, по-прежнему продолжал совершать все свои деяния там, где меня застало время. Застукало с красным от стыда лицом.

В том числе и в сумасшедшем доме, куда я пришел ради священной войны с неправедным доктором Головачевым.

А что было делать? Мое сердце жаждало мести.

* * *

Оторванных пуговиц, разбитого стекла и разлитой чернильницы ему было мало. Сердце говорило - "еще!". Как ненасытный тренер у кромки поля кричит на измученного атлета, так и оно требовало от меня новых свершений. Быстрее, выше, сильней. Олимпийский принцип. Важна не победа - важно участие.

Но я хотел победить. Отвоевать потерянное пространство. Изгнать оккупанта с захваченной многострадальной земли. Пуговицами было не обойтись.

Я понимал, что моей фантазии не хватает.

К счастью, источник для вдохновения вскоре обозначился сам. Забил рядом, как чистый лесной ключ. Фонтан животворящей влаги. И я припал к нему пересохшим ртом, телом, душой, сердцем и вообще всем, чем только можно было припасть.

Природа жаждущих степей

Его в день гнева породила.

Еще не видел из людей

Никто такого крокодила.

Пусть так. Зато теперь мне казалось, что я могу все. Самсон, разрывающий пасть льву. Давид, беззастенчиво позирующий Донателло.

План был настолько гениален и прост, что несколько дней я буквально летал по коридорам больницы. Санитары и нянечки не узнавали меня.

"Я сам здесь помою, - говорил я и отнимал у кого-нибудь из них швабру. - И здесь я тоже сам уберу".

"Да ради Бога", - говорили они, но все же немного косились.

Они привыкли воспринимать любые проявления душевного подъема с опаской. Их опыт подсказывал им, что беспричинный энтузиазм чаще всего заканчивается плачевно. Аминазин, по их мнению, в этом случае был самым надежным средством.

Не спорю.

Но у меня была причина. Я понял, как вести войну с доктором Головачевым.

Основы сравнительного литературоведения подсказали мне, что надо искать параллель. Мне нужна была параллельная линия поведения. Сопоставительный анализ должен был выручить меня и на этот раз. Мне надо было найти аналог для ведения боевых действий. Требовалась практическая модель.

И я стал наблюдать за больными.

Кто-то из них должен был подсказать мне - как осуществить свою месть. Эти профессионалы вряд ли ограничились бы простым обрыванием пуговиц. По моим расчетам их фантазия должна была оказаться прекрасной и буйной, как гнев греческого божества. Мне оставалось только просчитать и потом сымитировать их возможные действия.

При этом искусное исполнение гарантировало мою безопасность. Виноватым в том, что произойдет, должен был оказаться один из них.

Я радовался и волновался, как начинающий художник, который усаживается перед великим полотном и начинает копировать его с тайной надеждой постичь секреты давно ушедшего мастера.

"Быть или не быть?" - проблема для декадентов.

"Как это сделано?" - вот в чем вопрос.