Темнотвари - Сьон Сигурдссон

шматке каши, лежащем на карте земли так далеко к северу, – мы бы вконец обезумели, все до единого! Ибо так уж у нас устроено, что одну четвёртую часть года светлым-светло, одну четверть – кромешные потёмки, а две остальные – терпимо. Таковы наши времена года. В середине лета, когда всё время светло, тебе даётся время подумать о том, что черно, студёно и страшно – то есть, времени года, которое мы называем зимой. И обо всём злом, что сопутствует ему. После таких мыслей ты сидишь, обращаешь голову к небесам, зажмуриваешь глаза и даёшь этой синеве наполнить тебя тем заблуждением, будто так пребудет всегда, что мир в лучшем случае окрасится багрянцем, словно щёки смущённого влюблённого паренька, что никогда не станет снова темно. Свет для нас никогда не будет лишним – ведь наши воспоминания бывают такими сумрачными; уж это я знаю по себе. Весь день я думал о вещах гадких и противных. И всё же у меня есть и много поводов для радости. Здесь тепло и хорошо, простор, ласковое щебетание птиц, а на лежбищах бельки резвятся, как человеческие дети. И со мной моя жена, Сигрид Тоуроульвсдоттир. Эта очаровательная бедняжка, которая, выходя за меня, думала, что вступает в танец жизни с довольно-таки состоятельным и работящим мужем. Тридцать пять лет спустя она поняла, что это не так. Её привезли ко мне весной. Сказали, что она, бедолага, вся извелась от тоски по мне. Да, Сигга – бедолажка под стать бедолаге Йоунасу. Я думал, что её приезд облегчит мне жизнь, что меньше времени будет тратиться на хлопоты о нуждах тела, у меня будет больше возможности думать о вещах, достойных внимания, удерживать их в памяти. Они там лучше удерживаются, если мне есть, кому их перечислять. Но вышло так, что когда я пытаюсь поделиться с Сигрид моими теориями, она буквально на дыбы становится. Тогда между нами назревает буря.

– Ну вот, опять он за своё!

Так она говорит и отворачивается, будто бы из меня изверглась струя мочи. Я стараюсь долго не мучить её. И всё же потом следует вот это неотвратимое:

– Вот из-за этих глупостей мы с тобой сюда и попали!

И она права, хотя на самом деле знает, что называть это глупостями неверно, правильнее сказать, что нас прибило к этим берегам из-за моего ума. То есть, я из-за него отправился в изгнание, а она сама велела перевезти себя сюда на лодке, чтоб быть рядом со мной. Несчастная женщина! Но, очевидно, из двух зол меньшее – быть женой Йоунаса рядом с ним самим на этой пустынной шхере, чем находиться там, где ни близких, ни родных. Я слышал это по тому, как с ней разговаривали на большой земле. А хуже всего, по-моему, что такой верности я ничем не заслужил. Я ничего не сделал этой женщине, кроме зла. Она воспротивилась тому, чтоб я внял зову Лауви– Колдуна[20], сына Тоурда, сына знатока и поэта Тоуроульва, и отправился на запад страны, чтоб заклясть разбушевавшегося призрака. С той поры меня начали преследовать неудачи. Так мы потеряли всё. Как судьба свела нас? Вроде бы во время солнечного затмения, но её я спросить не решаюсь. Женщины считают, что мужчины должны сами помнить подобные моменты. В последний раз, когда она ругала меня за то, что я, мол, только грезить горазд, я спросил её, почему тогда она вновь вернулась ко мне – разве не для того, чтоб возобновить общение там, где мы остановились, когда мне пришлось одному залечь на дно, чтоб укрыться от ненависти Наухтульва и Ари ко мне и моим близким – Йоунасу Учёному и пастору Паульми. И да, зачем она тогда здесь – разве не для того, чтоб помогать мне изучать мироздание? Так было раньше. А сейчас как будто мои враги дали ей поручение «вразумить меня» – так называют это мои мучители: не один и не два, а больше. Но это не так. Когда недавно я указал на это, она ответила:

– Если кто-нибудь и понимает, что отныне тебя невозможно будет вразумить, Йоунас Паульмасон, так это я!

Сигга была самой приятной девушкой из тех, что мне встречались. Я впервые узнал о ней, когда пришлый человек рассказал нам с дедушкой Хауконом, что с девушкой на хуторе Бакки в Стейнгримсфьёрде приключилась беда: она заболела лунатизмом. Но не такого рода, какой наблюдали у помешанных бедолаг, по которым давно плачет нищенская сума. Отнюдь; при болезни она становилась спокойной и рассудительной, но была заворожена светом луны и её ходом по небосводу, её величиной и фазами. Она исчезала из своей кровати, а обнаруживали её у стены хлева, воздевшей большой палец в воздух, чтоб проверить, как тень луны подросла со вчерашнего дня. А если ей случалось раздобыть бумагу и то, чем писать, она тотчас начинала покрывать лист цифрами и чёрточками. А пастор, которого позвали посмотреть её, сказал, что, судя по всему, она обладает хорошими познаниями в счётном искусстве. Сама же она ни за что не хотела говорить, откуда у неё такая учёность, – а ведь она вряд ли научилась этому без посторонней помощи, но домочадцы уверяли, что это знание ей передал какой-то побродяга, – «И Бог знает, что он ещё попросил за это взамен». Но наука вычислений оказалась не по силам девичьей головке, а лишь помутила её разум, доказательством чему служило то, что она возлюбила то творение, которое издавна притягивает к себе больной ум: луну. Виновного в этом так и не нашли, но все подозревали, что это был студент-недоучка из Хоулар, которого выгнали оттуда за то, что он замахнулся на епископа за пасхальным причастием: Тоуороульв Тоурдарсон, он же Лауви-Колдун. Тогда этот Лауви впервые сыграл в моей жизни судьбоносную роль. Ведь если бы он сам того не желая, не свёл нас вместе (а повстречались мы именно благодаря ему), то она никогда не отказалась бы дать мне разрешение съездить на север, на Побережье Снежных гор, чтоб помочь ему заклясть выходца из могилы. Если честно, тогда я мало интересовался женщинами, они все до единой казались мне скучными и неприятными собеседницами. И это чувство, видимо, было взаимным. Им была скучна моя философия, а мне скучны их разговоры о хозяйстве, запасах, воспитании детей или какая ещё там бывает дребедень, вокруг которой крутится вся их жизнь. Разумеется, обо мне шептались, будто, мол, я по женской части совсем негоден… И что с того? Зато другие холостяки могли